Пианист - Мануэль Монтальбан

– Компанис.

– Как вы сказали, кто он такой?

Собеседники явно не понимали друг друга, и воцарилось молчание', пока наконец не вернулся Дориа. Каньардо? Поедет позже, почти под утро. Велогонки будут ночью. Ничего, мы подождем. У нас с собой мехи с вином и несколько килограммов наваррской колбасы, мы из Наварры, на грузовичке решили проехаться по Европе, еду захватили с собой – домашнюю наваррскую колбасу и вино из Риберы, а хлеб покупаем по дороге. Они протянули мех с вином, Дориа завладел им и, держа на расстоянии, твердой рукой направил струйку прямо себе в рот, а потом долго глотал, не закрывая рта; соотечественники захлопали в ладоши его умению, и он ловко оборвал струйку, не уронив ни капли на землю. Потом наваррцы удалились, распевая во всю глотку «Вино Асунсьон продает, никто его в рот не берет», люди глядели им вслед с симпатией, и кто-то даже крикнул «Да здравствует Испания!», а Дориа сказал друзьям, что Каньардо, скорее всего, в Гарше вообще нет.

– По-моему, как раз сейчас он участвует в «Тур де Франс», но этим-то все равно. Им главное – погулять, поесть колбасы, попить вина, а где, в Гарше или во Владивостоке, – безразлично.

Ларсен принялся развивать теорию относительно колбасы и сравнивать эту диковинную наваррскую колбасу с некоторыми сортами балканских колбас, в которые тоже кладут паприку.

– Красный перец – это некое культурно-эмоциональное пятно, которое выделяет страстную Испанию из всего, что таковым не является. В Каталонии, например, нет паприки. И нет такой колбасы. Такие колбасы Барселона импортирует из Кастилии или Арагона.

Так рассуждал Дориа.

– А в Галисии есть такая колбаса?

– Да, Альберт, в Галисии есть такая колбаса. Я рассказал Мальро о тебе. Я сказал: Андре, на днях я познакомлю тебя с моим другом, он только что приехал из Испании. Он очень хочет, чтобы ты рассказал ему о поездке и Германию, о твоем посредничестве в деле Димитрова. H Испании твой поступок всех привел в восторг. Очень мужественный поступок.

– Но я не знаю…

– Не имеет значения, годится любой повод. Когда не станет Андре Жида, Мальро в этой стране будет самым могущественным из деятелей культуры.

– Но я понятия не имею об этой поездке, да и о самом Мальро.

– Жид и Мальро были на приеме у Геббельса, и несколько недель спустя Димитрова, которого обвиняли в поджоге рейхстага, выпустили.

– Про Димитрова-то я знаю, я не знал про поездку.

У Роселя зарозовели щеки, так он разволновался, представив, как он встретится с Мальро и ему придется лгать, поскольку начало этой лжи положил Дориа. Он едва сдержался и чуть было не закричал, чтобы Дориа ему больше не помогал, он вовсе не желает, чтобы ему помогали; но тот не стал ждать, что он скажет, а повернулся и потащил Тересу с Ларсеном в толпу – столько разного и интересного вокруг, в этом шумном полуспортивном и полуполитическом мероприятии сторонников Народного фронта. Если увидим Компаниса, обязательно выразим ему протест – какую мизерную стипендию тебе дали. Росель бросился вслед за Дориа, возмущенно бормоча, ни в коем случае ничего не говори, я не даю тебе такого права… но смех Тересы и ядовитая улыбка Дориа заставили его замолчать, и он остановился, точно поломанная, безмозглая кукла, и вдруг понял, как глупо он себя ведет, не в первый раз Дориа удалось его подначить, а он не сумел удержаться, и потому всю обратную дорогу он молчал, как ни размахивал Дориа – точно красной тряпкой перед носом быка – самыми увлекательными темами, а Ларсен привычно играл роль испаниста, не оставляя без внимания ни одной гениальной выходки Дориа, но в то же время старался понравиться Роселю, рассказывая о необычайной и яркой роли французской культуры в истории культуры испанской. Француз всегда с величайшим удивлением обнаруживает, что усвоил что-либо из культуры, которую считает экзотической, а к числу экзотических культур он относит такие близкие, как испанская и итальянская, наравне с далекими культурами Китая и Японии. Рабле был первым великим писателем, вскрывшим суть экзотического: во второй главе четвертой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля» он рассказывает о множестве «marchandises exotiques et peregrines qui étaient en l'allée du môle et par les halles du port[95]», и вот французы выбрали испанскую экзотику и использовали ее в литературе романтизма, а потом передали, эстафету музыкантам-импрессионистам.

– Лично я заинтересовался Испанией, читая Шатобриана, которого мы переводили на уроках французского языка в школе в Мальме. «Историю последнего из Абен-сераджей». Его видение Испании недалеко от того, какое было у побывавших в Испании позднее Дюма, Готье мадам Жорж Санд или Мериме, и в то время как литер урное представление об Испании довольно натуралисил iho и отрицательно, в музыке оно оказалось идеализированным и, полагаю, на ваш взгляд, также достаточно фальсифицированным. Во всем, от рондо Сен-Санса до «Дон Кихота к Дульцинее»[96] Равеля.

– Отражение Испании в литературе претерпело идеологические изменения. Между «Торквемадой» Гюго, опубликованным в 1882 году, и «Маленькой инфантой Кастилии» Монтерлана огромная разница, разница между критикой испанской реакционности, данной идеалистом постромантизма, и восторженным воспеванием этой же самой реакционности без пяти минут фашистом.

Произнося «без пяти минут фашист», Дориа выразительно посмотрел на Роселя, приглашая его принять участие в беседе, которую для него специально помогал выстраивать Ларсен. Но Росель упорно молчал, решив раз и навсегда держаться от Дориа на расстоянии.

– Существует любопытное предубеждение: испанская экзотика всегда ассоциируется с Африкой. У Сен-Санса есть одно сочинение, которое французская критика считает чрезвычайно «испанским», и называется оно «Африка».

– Не волнуйся, Альберт, я знаю, ты себя считаешь до мозга костей каталонцем. Сам Мийо как-то написал, что для современной испанской музыки надо иметь два уха: одно, чтобы слушать Фалью, а другое – Момпоу. Хотя Фалья здесь, в Париже, собирает больше публики. «Балаганчик маэстро Педро» первый раз был исполнен и Мадриде в марте девятьсот двадцать третьего года, а в июне того же года была премьера этого сочинения в Париже в салонах принца Полиньяка. «Faubourgs»[97] Момпоу тоже здесь понравилось, но эту музыку сочли чересчур цивилизованной для испанской. А «Молчания» Момпоу, которые гак тебя поразили, Альберт.

Тереса сидела впереди, между Ларсеном, который вел автомобиль, и Луисом Дориа; Луису трудно было следить за впечатлением, которое производили на Роселя его тирады, но время от времени он оборачивался к Роселю, подначивая и раззадоривая его, ему хотелось разозлить, а не успокоить Роселя. В конце концов Дориа заговорил о себе. Он получил письмо от Пьеро Копполы, художественного руководителя фирмы граммофонных пластинок «Голос его хозяина». Тот хочет записать на пластинку M о «Катакрик-Катакрек», а это важно, как для него самого, гак и для новой музыки, Коппола совершенно очевидно восхищен импрессионистами, особенно Равелем, с которым они неразлучные друзья, он завсегдатай в его уединенном приюте в Монфор Л'Амори, на краю парка Рамбуйе. Как-нибудь я свожу тебя туда, Альберт. Дориа одарил его приглашением и взглядом искоса, а Росель притворился, будто спит, и все трое оставили его в покое, а он крепко зажмурился и сжал рот, желая только одного – поскорее приехать в Париж, остаться одному и чтобы никто его не донимал. И в конце концов Ларсен высадил его на площади Шатле, а остальные поехали на поэтический вечер госпожи Лориа, в частный салон, только что открытый каким-то калифорнийским драматургом. Добравшись до дому, Росель тут же сел за пианино и поиграл сначала немного Шопена, Турину, Момпоу, а потом несколько, звуковых препятствий, как он сам их называл, которыми начиналась главная тема его «Бестера Китона». Закрывая крышку инструмента, он был доволен собой.

«Дорогой Герхард, почти все случилось так, как предполагалось, как предполагали мы с вами. Дориа полон добрых намерений, но их слишком много, и мне приходится следить за каждым моим шагом, чтобы знать наверняка, почему я его делаю и какие шаги делаю я сам, а какие меня заставляют делать другие. Больше всего сейчас меня занимает город, это единственное, что действительно целиком находится в моем распоряжении, потому что встречи, которые я наметил, сорвались – все разъехались на лето. Но ничего. Я хочу вдоволь надышаться этим городом, и если Дориа возьмет на себя труд слушать меня и не вынудит действовать и бунтовать, то наши с ним отношения станут намного плодотворнее. Извините, что я, не успев приехать, пишу вам о своих впечатлениях, но кому еще могу я открыться? Вы меня понимаете. Мне необходимо сосредоточиться. Возможно, этим летом Дориа уедет из Парижа, и тогда с середины июля или с двадцатых чисел квартира практически останется в полном моем распоряжении. Я буду счастлив. В этой маленькой квартирке мне будет уютно. Вдвоем с инструментом. Я пианист, и об этом знают не только мой мозг и мои руки. Во всем моем существе нет закоулка, который бы не знал об этом, и я решил раз и навсегда, что посвящу себя одной музыке, хотя мне близка и понятна позиция Эйслера,[98] который для меня гораздо больше музыкант, нежели Вейль[99] или Дессау.[100] Я не знаю, совпали вы с Эйслером по времени, когда учились у Шёнберга, или нет, но меня очень интересует его понимание «борющейся музыки», которую Шёнберг или Стравинский, без сомнения, считают ненастоящей музыкой, особенно Стравинский, чей слух просто настроен против всего советского. А меня чрезвычайно привлекает появление в музыке коммуникативных качеств, такая музыка способствует критическим идеям и стремлению к переменам, не теряя при этом чисто музыкальных свойств и не снижая требований к новаторству. Особенно меня интересует работа Эйслера – композитора, пианиста, руководителя «Красного рупора» – и берлинское движение за культурное просвещение рабочих. Мне не нравится официальная культурная политика Советского Союза и Сталина, но занимает то, что пытались и до сих пор еще пытаются делать немцы, невзирая на Гитлера. Насколько я знаю, Эйслер в прошлом году был здесь, во Франции, дирижировал на Olympiade Internationale de Musique d'Ouvriers[101] по поручению Пискатора. Кажется, успех не был большим, даже если принять с поправкой рассказ Дориа, который пренебрежительно относится к этому новому критическому реализму, по его словам развращающему и обесценивающему самостоятельность искусства. Но повторяю, мой интерес – чисто умозрительный и питается воображением, потому что я до сих пор еще не слышал исполнения ни одной ноты Эйслера. Правда, мне удалось прочитать партитуру песни «Коминтерн», и надеюсь, что скоро в Париже покажут документальный фильм Ивенса «Слово – молодежи» с музыкой Эйслера. Ни о чем этом я не могу разговаривать с Дориа, он витает в облаках мегаломании и не выходит из своей роли дурно воспитанного гениального ребенка, а я начинаю понимать, что здесь, в страшном удалении от Испании, мы способны лишь восхищаться почти всем. Здешние люди настроены гораздо скептичнее. Может, потому, что они живут в столице мира, а я, уроженец Барселоны, здесь – провинциал, как те наваррцы, с которыми мы сегодня познакомились и которых Дориа обманул самым бесстыдным образом. Они собрались объехать мир или Европу на грузовичке в своих черных беретах и красных шейных платках, питаясь только хлебом с колбасой да вином, которые захватили из дому. Именно так, наваррцы возят с собой вино и колбасу. Сначала я мысленно посмеялся над ними, а потом подумал: все мы, испанцы, одинаковые, мы – наваррцы, запасаемся хлебом с колбасой и отправляемся вокруг вселенной. Вы, сын родителей-иностранцев, имели возможность наблюдать нас со стороны, и я не понимаю, как вы смогли пустить корни в Испании, пусть даже в Барселоне».