Сорок пять лет на эстраде - Николай Смирнов-Сокольский

Борьбе за качество продукции был посвящен и написанный в том же 1926 году фельетон «Повесть о советском карандаше», встретивший активный общественный отклик. Фельетон был написан райком. Начинался он с признания:

Конечно, человеку наивному и простомуУподобиться Льву Николаевичу ТолстомуНевозможно, хотя бы даже и в мелочах…Не стоит это доказывать в длинных речах,А достаточно среди белого божьего дняПосмотреть внимательно — ну, хотя бы, скажем, на меняИ убедиться самим немедленно тоже,Что личность моя на Льва Толстого решительно непохожа.И, однако, у каждого из насБывает в жизни этакий незабываемый час,Когда хочется засунуть ручки свои за живот,Распушить седую бороду во весь передИ толстовскую фразу не завопить, а прямо-таки закричать:Дескать, братцы мои, товарищи, граждане,«Не могу молчать!»

Это вот «Не могу молчать!» и проходило лейтмотивом через весь фельетон.

…Захожу это в ГУМ — совершеннейшее терра-инкогнито —Позвольте мне, говорю, честное москвошвейное пальто.И только это было начал пальтишечко на себя надевать —Рукава вдруг начали сами по себе отставать,Суконце расползается на весь покрой,Ну, словом, вижу — не пальтишечко, а прямой Стандартстрой!Я это к заведующему: «Послушайте, говорю, любезный,Что ж это, действительно, продукт у вас такой бесполезный?Ведь это же не пальтишечко, а прямо пеленка какая-то детская!»А он мне в ответ: «Мало ли, говорит, что пеленка, зато советская.Носить его действительно могут немногие,Зато, говорит, не пальто, а сплошная идеология…»

Как всегда, большое место в фельетоне уделялось искусству и литературе:

…Возьмите хотя бы наше литературное искусство, как таковое.Как это говорится, братья-писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое.И это роковое так крепко лежит,Что от него читатель, как черт от ладана, бежит.Потому за исключением очень немногих,Стоящих на правильной, нужной дороге,Остальные приговаривают: «Неважно, что, мол, я,писатель, в грамотности не спец,Зато у меня революционный конец,У меня, мол, слово «красный» повторяется тысячу раз в каждом томе».Братья-писатели, введите на слово «красный» режим экономии!Пора пересмотреть все это писательское нытье,А что это советское, так это еще не все.Ведь если в такое произведение, в самую его середку,Завернуть обыкновенную голландскую селедку,Так селедка мало что потеряет половину соли и смака,Она же начнет кусаться, как бешеная собака!..

И как общий вывод:

…До каких же пор это будет верно,Что раз советское, так должно быть обязательно скверно?Да что ж это за причины особые, тонкие?Ведь деньги-то наши советские — настоящие, звонкие!..

Фельетон «Московские звонари» (1927) был посвящен любителям псевдореволюционной болтовни, всякого рода «аллилуйщикам», подменяющим необходимую критику и самокритику «пустозвонием». Приводя ряд примеров такого «пустозвония», бюрократизма, плохого качества продукции, самодурства отдельных чиновников и т. д. и т. п., в конце фельетона предупреждал:

Это не обывательское брюзжание, товарищи!Брюзжание в фельетоне моем не участвует.Но указать вам на это считаю полезней,Чем без толку вопить «ура» и «да здравствует»…Как это у Демьяна Бедного говорится:«Попы и те звонят в положенные дни;Поэтов звон хорош, но тоже до предела.Не Ильича ль завет: «Поменьше трескотни, побольше дела!..»

Заключает второе пятилетие фельетон, подготовленный к десятилетию Советской власти, — «Император Всероссийский»:

В этом году большевистской республике — десять лет со дня основания —Вот, собственно, юбилей, который для некоторых вроде высшей меры наказания,Потому и срок подходящий, именно десять лет,И изоляция строгая и надежды на амнистию нет…

В фельетоне рисовалась «российская эмиграция» с ее мышиной возней и «блюстителями престола» Николаем Николаевичем, Кириллом Романовым и прочими, мечтающими о возвращении, о реставрации.

Не вспомнил бы я о них сегодня даже нарочно,Если бы не наш трест механики точной,Выпустивший к десятилетию ОктябряНовые будильники, вызванивающие старую музыку гимна «Жизнь за царя»…

Был действительно в то время такой ляпсус у треста, использовавшего для новых будильников старые «музыкальные валики» с музыкой «Боже, царя храни».

Фельетон был развернут на таком приеме: что, мол, произошло бы, если бы все вернулось. Если бы возвратились Романовы в Россию, как бы они себя повели, вновь оказавшись у власти, и что бы из этого вышло. А вышла бы отвратительная картина возвращения к темному, мерзкому прошлому, на фоне которого алмазными звездами сверкают достижения молодой десятилетней Республики.

Методологически я в этой работе отошел уже от всякого рода «бисовок».

Фельетон вырастал в самостоятельную беседу-речь-доклад на единую, основную, глубоко волнующую тему. Окончательно определился жанр эстрадного фельетона в такой форме, какую разрабатываю и сейчас.

Анализируя последние работы той поры, Сим. Дрейден в статье «Слушая Смирнова-Сокольского» приходил к заключению: «…в анкетах своих на вопрос: Ваша общественная работа? — Смирнов-Сокольский может ответить несколькими, недоступными еще для многих, но полными глубокого общественного содержания словами — Артист Советской Эстрады…»

Третье пятилетие — 1928–1932 годы. Постепенно крепнет мысль, что стихотворная форма и даже форма райка не позволяют достигнуть такого впечатления, такой непосредственности контакта со слушателем, как простая прозаическая речь. И все сильнее хотелось сделать свою «беседу» со зрителем максимально простой, душевной, предельно искренней. Уточняется и прицел фельетона, с тем чтобы использовать возможность охватывать этим жанром большие, настоящие темы, ничего общего не имеющие с куплетцами и монологами на «злобу дня».

Большая масштабная тема — это самое главное в нашем жанре.

В последнее время меня стали упрекать в малой мобильности. Дескать, жанр «злобиста» требует быстрой смены репертуара. Дескать, «сегодня — в газете, завтра — на сцене» (или, как когда-то говорили, в куплете).

Это тоже хорошо и даже нужно, но примерно к началу 30-х годов я стал ставить перед собой уже несколько иную, более широкую задачу.

Были перед революцией такие газетные стихотворцы, вроде Р. Меча (одним из наиболее талантливых их предшественников являлся «искровец» Д. Минаев), которые, что ни день, давали в газете стихотворение на ту или иную злобу дня, оперативный отклик на только что происшедшее событие. Все это не шло, однако, дальше изложения в стишках самого происшествия и каких-либо более или менее остроумных комментариев к нему.

Но был Салтыков-Щедрин, был Маяковский, которые, будучи тоже «злобистами», тоже сатириками, бытописателями сегодняшнего дня, вместе с тем, используя какие-то сегодняшние факты, брали и ставили темы более глубокие, более важные.

Можно ли упрекнуть за желание отойти от жанра (если можно так выразиться) Минаевых и если не приблизиться, то хотя бы взглянуть на ту дорогу, по которой шли. Салтыковы-Щедрины и Маяковские?

Сочинить монолог на тему последней новости дня (скажем, об измене Панаита Истрати) за одни сутки умел и уже не раз писал так. Написать же фельетон о росте сознательности советского человека, о перестройке его мышления, о роли партии в этой перестройке, о разнице между старым и новым, об особенностях советского человека — это уже не дело на день. Это работа писателя, и вряд ли ее можно ограничить столь жестким сроком.

Сколько времени писал Маяковский поэму «Хорошо!»? Не день и не два, и даже не два-три месяца. А разве это не «злободневно»-историческое произведение? Разумеется, да, но оно из произведений особого жанра и размаха, на большие важные темы, темы, не умирающие завтра же, а могущие остаться надолго, если не навсегда. Получалось ли у меня хоть что-то в этом направлении? Скажем, не вышло. Не мне судить. Но потенцию к этому осуждать нельзя, как нельзя осуждать народного артиста Советского Союза Ю. М. Юрьева за то, что он посвятил себя классике, а не работе в театре миниатюр. Вероятно, я пишу об этом достаточно сумбурно, но в правомочности такой позиции — убежден.