Моя шокирующая жизнь - Эльза Скиапарелли

В Голливуд я приехала с большим опозданием из-за неполадок в самолете. Полиция под звуки сирен везла меня через весь город к железнодорожной станции, где уже полчаса ждал остановленный там поезд. Обезумевший контролер метался во все стороны и у всех спрашивал: «Ну, где же эта мадам Сарсапарилла?!»

Дальше мой путь лежал в Канаду. Вокзал в Монреале заполнили французские канадцы, женщины в эльзасских национальных костюмах, мужчины, похожие на крестьян самых отсталых и старых районов Франции. Один из них вышел вперед, бесцеремонно расцеловал меня в обе щеки и воскликнул:

«О! Прекрасная дурнушка!» Со своим старинным произношением, они выражали радость и удовольствие при виде кого-то, кто целым и невредимым прибыл с их исторической родины. В Виктории я проводила лекцию в магазине, уже некоторое время закрытом, где все затянули белым полотном. Консул Франции доставил меня в отель, там объявили, что меня ждут гости. Вошли три французских моряка в одежде с чужого плеча. В результате странных сложностей, в которых я не разобралась, им не удавалось уехать из Канады – молодые, растерянные, сбитые с толку. Я пообещала им сделать все, что смогу, но не подала большой надежды, потому что влияние мое было ограниченным. И тем не менее некоторое время спустя они выехали в Африку и там воевали.

Из Виктории в очень плохую погоду, которая мешала движению транспорта, я отправилась в Сент-Поль, в Миннесоте, и приехала поздно. Хотя я чувствовала себя усталой и грязной, меня вытолкнули в самый большой зал, какой мог бы присниться в кошмарном сне, куда набились и терпеливо меня ожидали двадцать пять тысяч человек. Несмотря на снег, лед и пургу, они пришли не только для того, чтобы увидеть меня и узнать, что лично я хотела им рассказать, и услышать рассказ о Франции. И вот представительнице так называемого несерьезного искусства простыми словами надежды удалось тронуть сердца этих людей, в то время как столько государственных мужей и ораторов тщетно старались по радио внушить к себе уважение и добиться доверия.

Вернувшись в декабре 1940 года в Нью-Йорк, я причинила новое огорчение дочери и друзьям, объявив о решении ехать в Париж. Да, я сошла с ума! Не отвести ли меня к врачу, пусть исследует состояние моего мозга! Гого и ее влюбленный американец мечтали пожениться, но, несмотря на всю мою нежность и привязанность к ней, я не отказалась от своего намерения. Вечером накануне отъезда я устроила большой праздник в гавайском ресторане на Бродвее, все танцевали и пили больше чем надо, чтобы забыть, что на следующее утро меня увезет маленький старый пароходик, не списанный только для ровного счета. Мы вернулись под утро, счастливые, забыв действительность, и в восемь часов врач страховой компании нашел меня в прекрасном настроении (со мной так бывает после бурной ночи). Итак, я погрузилась на пароход, оставив мою маленькую Гого в слезах, но в объятиях надежного друга, молодого американца. Пароход был настолько обветшавшим, что вода проникала во все щели, мебели никакой, и вечерами мы рассаживались на полу. Когда прибыли в Лиссабон, судно наше признали непригодным и больше оно в рейсы не выходило. К счастью, путешествие скрасил мой старый друг Жак Трюэль, атташе в посольстве Франции. Квакеры передали мне витамины и медикаменты на шестьдесят тысяч долларов, предназначенные французским детям свободной зоны. Американские власти дали разрешение на перевозку, а посольство Великобритании в Вашингтоне – необходимое свидетельство на право плавания. За несколько дней до этого адмирал Лихи, посол США в Виши[127], получил такие же льготные условия для груза с продовольствием и медикаментами.

Когда мы прибыли на Бермуды, меня поставили в известность, что я не должна покидать борта корабля. Однако офицер, управляющий портом, отсутствовал в этот день на службе, и его замещал помощник. Без сомнения, не привыкший решать такие проблемы и напуганный их важностью, он ничего не понял в ситуации, заставил меня подняться на палубу, где стояли огромные ящики, сдвинутые в самый угол, и напыщенным тоном объявил, что арестует все, несмотря на американское разрешение, свидетельство на право плавания (я задавала себе вопрос, знает ли он вообще, что это такое), – ни на что. Было видно, что этот чиновник ни за что не упустит свое первое важное дело. Устав от многочасового спора, я спросила, что он намерен делать с витаминами. Положит на хранение в ангар, отвечал он. Выведенная из себя настолько, что чуть его не ударила, я выкрикнула: «А известно ли вам, что у них есть срок годности, что они добыты огромными усилиями? Да ведь через недолгое время ими нельзя будет пользоваться. Вы что же, помешаете получить помощь невинным детям? И тот факт, что они распределяются квакерами, разве это не гарантия строгого контроля?!»

Но по какой-то непонятной причине он продолжал упорствовать. В конце концов внизу разрешения на право плавания я приписала: «Если этот груз не может быть доставлен во Францию, его надо отправить в Англию».

Мы продолжали свое пятнадцатидневное путешествие.

В Лиссабоне нас встретил атташе английского посольства, он вскочил на борт еще до того, как пароход пришвартовался, и возопил: «Эльза, что происходит с вашими витаминами?!»

Я не заметила, что на борту был журналист, который послал телеграмму об этой новости, и она нас обогнала. Господин Гувер[128] пребывал в бешеной злобе, а немцы использовали этот инцидент для своей пропаганды. Сэр Ноэль Чарлз, тогда посол в Лиссабоне, вызвал меня к себе и немедленно стал улаживать неприятную историю. Быстро привезенные из Бермуд витамины без какой-либо задержки направили по назначению. Но об этом немцы умолчали.

Вскоре поезд уже вез меня в Испанию. Дрожа от нетерпения, я подсчитывала, через сколько времени вернусь домой. На португальской границе контролер заставил меня сойти из-за того, что я пробыла три дня в Лиссабоне и мне надо получить выездную визу в полиции, чтобы покинуть страну. Об этом раньше никто не сообщал, и пришлось прождать еще три часа. Решительно, пограничные правила не слишком хорошо ладят с моим темпераментом.

Итак, полночь, дождь льет как из ведра. Мой багаж выброшен на улицу на маленьком вокзале, поезд уходит, я здесь одна, еще не полностью проснулась и не знаю, куда идти, даже зал ожидания заперт. В темноте я разглядела мужской силуэт, приближающийся ко мне. Это оказался носильщик, непредвиденный вестник удачи в пустынном месте. Мешая испанские слова с итальянскими, я спросила у него, что можно сделать в моем положении. Он подумал немного, потом поднял мои чемоданы и сделал знак следовать за ним. Мы шагали по грязи, под дождем минут двадцать и подошли к грязной таверне. Первую комнату наполняли сомнительные и грубые типы, все пьяные; вторая служила спальней, мы пересекли ее, потом третью без окон и дверей и снова очутились на улице под дождем. Носильщик шел впереди, а я следовала за ним, пока не приблизились к дому, состоявшему из одной голой комнаты; в ней горел очаг, в углу ждала его женщина и пятеро детей. Царственным жестом носильщик открыл дверь в темную, малюсенькую комнатку, заполненную картофелем, – здесь я могу переночевать. Мне сварили на обед картофель, потому что ничего другого у них не было. Позже я легла на этот необычный матрас из картофеля и, смирившись, заснула.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});