Сокровища Аба-Туры - Юрий Могутин

Федор говорил тяжело, с сердцем, словно выкорчевывал из себя слова.

— В награду за то обложили бояре мужика окладом подушным да иншими податями. Потому как считается: народу на Руси — что песку морского. Канут одне, на их место придут другие.

Одного они в толк не возьмут, что нету сплошного народу, а есть отдельные Митьши, Ваньши, а у тех Митек да Ванек есть сестры, жёны, матери, дети. Цопко народ весь кровями сцеплен, одного вырвешь — другим больно; без крови не расцепить. А боярину сверху глядеть — народ что песок бескрайний, серый. Кормим боярскую утробу всией Русией и накормить не могем. А они стравляют нас с иноверцами, и летят казацкие головы, что кочны капусты. За что Лымарь загиб? Да что Лымарь! Не един он, вона их целая кладбища. Все за них, золотопузых.

Федор ткнул рукой в сторону дюжины крестов, которыми успел Кузнецк обрасти за четыре года существования. Могильные кресты в сих гиблых местах растут втрое быстрей, чем на Руси. Мрачно и покинуто кресты чернели на фоне вечереющего неба. Чуть дальше невнятно белела малая часовенка Ильи Мокрого.

— А мы-то страждаемся, мстим друг дружке: кыргызцы нам, а мы кыргызцам. Доколе кровь людская будет литься, ровно водица? До бога высоко, до царя — далеко, а кыргызцы — вот они, подле. И нам с имя жить. Отвезем им железа, возьмем мяса, сыров да кож. По крайности, не будем пухнуть с голодухи. Дуракам-то лишь в сказках везет. Не разумеешь ты, сколь много может сделать смелый человек.

— Да ить я-то согласный, — поскреб в затылке Пятко. — Жисть, она, конешна, якорь ее, ежели, в обчем, так сказать… Ну, а как до дела доберись, оно и не так что уж и либо. Чево-то как-то сумнительно…

Произнеся такую сверхтуманную фразу, Пятко даже вспотел весь, будто из бани вышел.

— Ты пошто портянку жуешь? — не выдержал Дека. — Говори нараспашку, согласен али как?

— Я и говорю, согласный я. Только боязно, не пронюхал бы пятидесяцкий. Ить он, суконная харя, неровён час, доведет воеводе, а уж тот ременной лапшой попотчует.

— Не дознает. А коли дознает, беда не велика. Сам-то он не из тех ли квасов, что и мы с тобой? Пятидесяцкой, паря, эфтими самыми железами уж второе лето сам приторговывает. Так-то.

— А я-то мозгую: откуль у нашего пятидесяцкого соболья шуба? Вовсе то есть не по чину у него шубейка.

Казака походы кормят

Слабый скачет от врагаИли плачет от врага.Береги секрет от друга,А тем паче от врага.

Из восточной народной поэзии

Медлительно и мерно, как богомолки, тянулись острожные дни. Целую семицу друзья втае запасали железо, выменивая его, где можно, на табак-зеленуху и выпрашивая у Лучки Недоли. К осенинам у них уже были конские путы, медный котел, три кинжала, гиря, цепь, несколько наконечников для пик и копий и даже шелом. Все это богатство казаки прятали в тайнике под половицами Декиной избы.

На осенины Деку с семью казаками отрядили за ясаком в Сарачерскую волость. Друзья, как могли, неприметно погрузили вьюк с железом на лошадь. Впрочем, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Один человек про железо все же проведал, и не кто-нибудь, а пятидесятник. Он будто давно уже знал о сговоре двух друзей, а может, и в самом деле знал и теперь караулил, выжидал, когда казаки попытаются вывезти железо из острога.

Когда казаки грузили вьюк на лошадь, железо негромко звякнуло. Пятидесятник подошел к Федору вплотную и, вскидывая головой, как туго взнузданная лошадь, процедил сквозь зубы:

— Тяжеловат вьючок-то. Гляди, Хведор, килу не наживи.

— Ништо. В подсобленье не нуждаемся, — с расстановкой ответил Дека, глядя в бесцветные глаза пятидесятника.

— Зри, слепой, тебе виднее! — ухмыльнулся тот. — Мне-то што, не мой конь — не мой и воз.

И Дека понял, что отныне будет в руках у хитрого казачины.

Выехали тотчас после заутрени. Осеннее солнце нехотя, словно покручник[76] на работы, выползло из-за хребтов. Ночью неожиданно выпал снег, тяжело примял пожухлую траву и, сдутый с голых бугров в ложбины, празднично белел, еще больше подчеркивая хмурую неприветливость осенней земли.

Низовой ветер шевелил сухую траву, торчавшую из-под шапок снега. Воздухи были свежи и легки. Ветер вылепил слоеный пирог из туч. Земля, схваченная морозцем, глухо отзывалась на каждый удар лошадиного копыта. На душе у Федора было весело и тревожно.

* * *

Всякий раз, сряжаясь по ясак в немирные улусы, Дека заново переживал волнительный прилив азарта и тревоги. Игра в прятки со смертью, угроза плена, нынче сыт, завтра голоден — вот она, службишка казачья. В каждом казачьем дому завсегда к смерти готовы.

При конце зимы, к вешнему Егорию, едва ноги двигали, а иные в лежку лежали с голодухи. Ан казачий корень не выморишь. Кто-нибудь из начальных возьмет да и скажет:

— Что, лежни, гужееды, разъязви вас!.. Доколь бока править будем? Зиму обманули, пора и на добытки.

И, как это обыкновенно бывает перед жизненной крутой переменой, нападало на казачишек по весне возбужденное злое зубоскальство, круто сменявшееся сосущей зеленой тоской, которая вызывала звериное желание крушить, бить, ломать или упиться до чертиков в глазах. А поелику пить было не на что — каждый задолжал воеводе и кабатчику по самую маковку, — весеннего похода ждали острожане как избавления от голода и от зеленой той тоски.

И пошли-потянулись артельно, по пять-семь казачков, себе харчи, казне соболя промышлять. Походы казаков кормили.

Посулами задабривали воевод да прикащиков, выпрашивая себе соболиные речки, неоткрытые богатые землицы. Испросить позволение на поход значило учинить государю выгоду, а себе безбедное житье до следующего похода. За назначение в ясачные сборщики среди казаков случались тяжбы.

Ходил к воеводе Иван Пущин, просился на заветную речку — ясак сбирать. Воевода встретил сотника неласково.

— Нет, любезный, не могу я тебя на соболиную речку послать. Речка сия Деке обещана, — с глумливой радостью сообщил он, обращаясь будто и не к Пущину вовсе, а к бумажному листу, лежавшему перед ним. — Не ты един на ту речку норовишь.

На столе перед воеводой рядом с бумагой — татарские счеты: костяные шарики, вздетые на проволоку, — предмет особой гордости Баскакова. Казаки с суеверной робостью наблюдали, как ловко щелкает на счетах Баскаков. Пощелкает воевода костяшками — и, глядишь, уже весь казак с головы до ног долгами опутан. Полушка, одолженная у воеводы, с помощью счетов моментально превратится в гривенник. И отдавай, казак, за полушку гривенник.

Сейчас Баскаков счетами не щелкает, а лишь поглядывает на них, словно советуясь с ними, чего и сколько можно с сотника урвать. Взять с Ивана, пожалуй, нечего.

Воевода Баскаков откидывается назад и сладко зевает, хлопая мясистой ладонью по губам. Он давно привык к сценам человеческого унижения. Ох, и обрыдли ему эти людишки с их вечными докуками, стонами! Нигде от них не спрячешься, от голодных их глаз, от жалких просьб, от их лохмотьев. Богадельня, а не воеводство! Угораздило же его попасть в эту дыру. Одно название — воевода. А на деле — ключар у захудалого дворянишки. Токмо и делает, что разбирается вот с этими. На весь год пришлют тебе четыреста четей гнилой ржи, вот и дели ее промеж голодных сих ртов, как знаешь. Да еще и себе урвать умудряйся. С Пущиным ему явно скучно. Карманы сотника пусты, обнищал Иван в Кузнецком, и воевода о том ведает. Потертая до дыр однорядка Пущина, его исхудалое лицо раздражают воеводу. «Тоже, сотничек! Полукафтанье себе добыть не может. Худей нищеброда какого… — неприязненно разглядывает Ивана Баскаков. — Токмо и знает, что в Томский жалобиться. Обнаглел вконец. Надо поучить его хорошим манерам…»

Кровно обиженный воеводским отказом, жаловался Иван Пущин томскому начальству: «А здесь я живу ни в тех ни в сех, а будет куды служить, и меня на службу не хотят посылати…» На что из Томского отвечали ему язвительно: «Вельми пылко ты пишешь. И во всякой душе производит твоя пылкость холодность…»

— Сильный на земле этой прямо стоит. Слабый по ветру стелется, — сжимал кулаки Иван. — Вроде и не слабый я, а все одно — не дают мне прямо стоять. А может, не такой уж я и сильный? Тогда кто же, как не я, выдержал кыргызскую осаду? Кто казаков на драки водил? Кто на орду страху нагнал?

Пущин, сидевший, как и Дека, голодом, грозился заняться разбоем. Воевода Баскаков уже подумывал над тем, как бы попримернее наказать сотника за сии дерзкие угрозы. Однако потом понял, что Пущин только того и ждет, чтобы его наказали. Баскаков был весьма неглуп и сообразил, что тронь он сейчас сотника хоть пальцем — и голодные, озлобленные казаки, пожалуй, по бревнышку разнесут и воеводский дом, и съезжую избу. И он пустил Пущина в поход, но прежде пустил Деку.