Переселенцы - Мария Сосновских

На постоялый двор неожиданно зашел оборванный бродяга с котомкой за плечами. Постояв немного в нерешительности, он, увидав во дворе работника Митрича, обрадовался:

– Здорово-здорово, Авдей Митрич! Вот когда Бог привел свидеться! А хозяин-то дома?

– Здорово, Софроныч! Дома хозяин – куда ж ему деться… Занедужил вот что-то… Веришь ли, даже бабы его интересовать перестали!

– Ну, и как вы здесь живете-можете?

– Да вот так и живем – сидим тихонько, как крысы в погребе, и нос-то наружу боимся высунуть… Я давно бы уж подался отсюда, да пай мой хозяин никак не отдает! Зря, зря мы с ним тогда связались, нам бы самим по себе оставаться… Но кто же знал? Да и кони у него, эх, и добрые были! А теперь – не кони, а так – дерьмо одно… Кузьмич! Иди глянь, какой гость к нам припожаловал! – повернувшись к дому, вполголоса позвал Митрич.

Но Пантелей Кузьмич, услышавший разговор на дворе, уже вышел на крыльцо. При виде бродяги его бледное лицо сделалось свинцово-серым, а губы задрожали.

– Ну, здравствуйте, Пантелей Кузьмич! Небось, не признаете? Это грех – старых друзей забывать! Наверно, и на порог не пустите? Вона в каком я виде…

– Почему не признаю – сразу и признал… Проходи в дом…

– Прямо из Сибири топаю, с каторги, – продолжал, войдя, бродяга. – За душой ни гроша, на подаяниях шел, христа-ради… Ладно еще, что на земле добрые люди не перевелись: и кормили, и, бывало, на ночлег пускали… Для начала и вы накормили бы меня, а потом, глядишь, и разговор у нас выйдет…

– Соломия, приготовь нам что-нибудь, да поскорее, – крикнул Пантелей Кузьмич дочери. Та быстренько разожгла таганок, и вскоре на сковороде шкворчала яичница с салом.

– Батюшка, где накрывать?

– Неси в гостиную!

Соломия принесла яичницу и чай. За столом с бутылкой вина уселись хозяин с Митричем и бродяга.

– Да неуж это дочь твоя, Пантелей Кузьмич? Глазам не верится – какая красавица стала! Уж невеста, наверное?

– На днях семнадцать исполнилось, – немного оживившись, горделиво сказал отец. – О приданом невестином вот уже думаю…

Соломия поставила на стол сковороду и встала возле двери, исподволь прислушиваясь к разговору.

– А ты иди, дочка, к себе! Видишь вот – старый друг ко мне заглянул. Вот мы и посидим да поговорим малость…

В своей горенке Соломия присела и тревожно задумалась. Ох, не зря, видно, со времени последней встречи с Алексеем ее не покидало предчувствие какой-то беды!

"Кто он, бродяга этот, зачем пришел?!" – смятенно думала она. На месте ей не сиделось. Неслышно, как тень, выйдя из горенки, она встала у дверей гостиной. Ей не терпелось узнать, о чем это отец может разговаривать с этим оборванным и грязным бродягой…

Голоса отца, Митрича и особенно бродяги, видимо, уже изрядно захмелевшего, доносились из-за двери ясно и отчетливо.

– Не думал, не гадал я, Кузьмич, что ты меня бросишь на произвол судьбы… Неужто зря я дите твое тогда пожалел? Зря всю вину на себя взял?! А ты гадюкой оказался, Кузьмич! Десять лет в Сибири я мерзлую рудничную землю долбил – за тебя да вот за Митрича отдувался, пока вы тут на воле вином обжирались… А теперь выходит, что вы мне ничего не должны и пая моего у вас нету?!

Тут подал голос Митрич:

– Дак вот тоже прошу, чтоб все разделить по справедливости…

Отец непривычно извиняющимся голосом, с запинкой и спотыкаясь, начал оправдываться:

– Да ведь самая малость осталась денег-то… дайте только срок, отдам я паи ваши, все сполна отдам!

– А ты помнишь ли, Кузьмич, как мы с тобой на Казанском тракту барыню старую прихватили? Я вот как сейчас помню – б-о-огатая барыня-то была! Вся в золоте, а на шее – платиновое ожерелье, да еще с бриллиантами… Придавнул я старуху, чтоб не верещала; шея у ей толстая – и двумя руками не охватишь – давлю, а она все хрипит: "Будьте вы, анафемы, все прокляты!". И точно какое-то проклятье старуха наложила на ожерелье свое: везти мне совсем перестало, за что ни возьмусь – неудача…

Вот вместо пая моего ожерелье ты, Кузьмич, мне и отдай – мое ведь оно по праву! Вольно было тебе тогда на рысаках-то да со всей добычей ускакать… А вот ежели бы меня на Казанском тракту полиция прихватила, а я на вас с Митричем показал – всем каторга, всем троим, а не мне одному!

– Бог с тобой, Софроныч, сказал же я: верну я ваши паи, сполна верну!

– Я у него эвон сколько уж лет свой пай выпрашиваю, – встрял Митрич, – потому и не ушел ране от него – иначе зачем бы я тут до сих пор на постоялом-то отирался? Тут, Софроныч, больше делать нечего. Прибыльные места другие позанимали, которые нас и помоложе, и порасторопнее… Что ж поделаешь, остарели мы все! Молодые теперь с такими-то не якшаются. Сейчас тут Лева Жигарь – главный атаман. Брательник его, Понтя, полиции попался – должно, на каторге теперь.

Времена другие, вишь, пошли. Проезжающие на Казанском тракту хитры да оборужены – того и гляди, кистенем оглоушат, а то и пулю в лоб схлопочешь… Из постояльцев редко кто добрый заедет, одни бродяги. А для богатых проезжих постоялый двор Китаева давно уж пугалом стал! Ямщиками-то – сплошь казанские татары, а лошади у их – ого, какие; наши супротив ихних ни к черту не годятся…

Тут внезапно заскрипела лестница, и Соломия отпрянула от двери гостиной. Но скрип ей послышался; она сразу вернулась назад и стала вслушиваться еще напряженнее.

Видимо, отец все же признался, что ожерелье с бриллиантами у него, есть еще кое-что из награбленного, и теперь надо все кому-то продать по сходной цене. Ему удалось убедить своих подельников, особенно Софроныча, что если он попробует продавать ожерелье и другие ценности, их у него просто-напросто отберут и самого опять посадят в тюрьму, а то по этапу опять пошлют на каторгу.

– Сам я, мужики, все продам – знаю я нужных людей, и свои паи вы сразу деньгами получите!

Назавтра Пантелей Кузьмич дал Софронычу одежду, четвертную денег, и тот, пообедав, ушел – сказал, что надо повидать старых друзей. Пантелей Кузьмич тоже времени не терял: сказав Митричу, что подзапустил дела, он поехал в Казань. Вскоре в казанской газете "Вестник" напечатали объявление: "Продается в с. Аргаяш постоялый двор Китаева К. И."

Через день приехал покупатель, осмотрел ветхие постройки постоялого двора и трактира и, пожав плечами: больно дорого просят, уехал, не сказав ни слова.

Отец все эти дни ходил хмурый и озабоченный. Как-то вечером он сказал Соломии:

– Решил я, дочка, продать постоялый двор вместе с трактиром… Скоро мы с тобой уедем отсюда!

Соломия сделала вид, что удивилась:

– А почему, батюшка? И куда мы поедем?

– В Москву мы поедем, дочка! Согласна?

– Да, конечно, согласна!

– Ну вот и хорошо. А завтра-послезавтра я отвезу тебя ненадолго к одним знакомым в Казань; ты там погостишь немного, а потом я за тобой заеду.

Такой оборот дела Соломии вовсе не по душе пришелся:

– Батюшка, я хочу вместе с тобой! Что мне в этой Казани делать, да еще у чужих людей!

– Да ненадолго ведь, дурочка! Чего губы-то, как маленькая, надула?

Долго не спала Соломия в своей горенке. Да и ночи пошли душные: давно уж дождя не было. Духотища! Тут и захочешь, да не заснешь, но от Соломии сон бежал совсем по другой причине.

Лежа с открытыми глазами поверх стеганого пухового одеяла, она думала так: "Ясно, что отец почему-то хочет услать меня из дому… Не потому ли, что задумал продать драгоценности да деньги с Митричем и бродягой этим разделить? А может, шкатулка лаковая пустая уже? Отец обо мне никогда не думал, а считал, да и до сих считает дурой набитой, маленьким несмышленышем… Ну, нет уж, батюшка!". Соломия вскочила, оделась и, несмотря на жару и духоту, натянула шерстяные носки: в них всегда можно бесшумно прокрасться, куда захочешь. Она добралась до двери в спальню отца, не скрипнув ни одной дверью. Да и не с чего было скрипеть – Соломия не раз собственноручно смазывала дверные петли жиром.

Она прокралась в спальню, нашла на стуле одежду отца, взяла из жилетного кармана ключ и открыла "кабинет". Ключ от тайника лежал на прежнем месте. Она откинула крышку шкатулки – вроде бы все на месте, и, движимая каким-то безотчетным порывом, выгребла драгоценности в свой передник. Потом опустошенную шкатулку поставила в тайник, закрыла на ключ, придвинула на место кресло и, спрятав ключ в бронзовый подсвечник, вышла и закрыла "кабинет". Отнеся драгоценности в свою спальню, она высыпала их из передника на постель и прикрыла одеялом.

Потом крадучись положила в карман отцовского жилета ключ. И наконец, закрывшись в спальне изнутри на крючок, принялась разглядывать драгоценности. Так вот оно, ожерелье с бриллиантами, про которое говорил бродяга! Она у двери гостиной успела подслушать: на него наложено какое-то проклятье, но ничуть не боялась. Соломия теперь не боялась почти ничего и совсем ни во что не верила, кроме денег и золота.