Дорога неровная - Евгения Изюмова

Однако преданный заговорщиками гарнизон все-таки не желал сдаваться, поэтому ещё до объявления капитуляции по приказу Фока верные ему люди стали взрывать форты, топить оставшиеся на рейде корабли Порт-Артурской эскадры, что вынуждало защитников крепости все больше и больше сжимать кольцо обороны. Даже после объявления капитуляции в городе гремели взрывы, хотя это было запрещено японцами под угрозой казни, но порт-артурцы не хотели оставлять японцам исправное оружие - даже винтовки ломали и выбрасывали в море. В городе начались беспорядки. И опять Вера Алексеевна посоветовала мужу, как поступить: попросить Ноги ввести немедленно войска в Порт-Артур, что и было сделано. А чтобы задобрить офицеров, Стессель устроил прощальный прием, на котором объявил:

- Условия капитуляции вполне почетны. Нижние чины идут в плен, господа офицеры могут возвращаться в Россию. Они имеют право на ношение оружия, денщиков и определенное количество вещей. Я возвращаюсь в Россию вместе с моим начальником штаба полковником Рейсом для доклада его величеству о всех обстоятельствах артурской обороны.

И в то время, когда Стессель пил за здоровье японского императора и генерала Ноги, японские патрули десятками расстреливали солдат и матросов - героических защитников Порт-Артура.

20 декабря 1904 года (2 января 1905 года по новому стилю), в солнечный день, Порт-Артурский гарнизон, рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком уходил в плен по разбитым улицам города. Многие раненые солдаты были так слабы, что их поддерживали товарищи. В строю виднелись и офицеры, некоторые из них тоже были больны или ранены.

Но вот на солнце блеснула медь оркестра. Послышался бодрый военный марш. Это шел 25-й Восточно-Сибирский стрелковый полк погибшего генерала Кондратенко. В каждой шеренге шагало немало перевязанных солдат, но все они старались идти бодро, не сбивая шаг. Полк тут же отделили от всех и окружили плотным кольцом часовых. «Весь полк посадили под арест», - кто-то горько пошутил. Так Егор Ермолаев отправился в плен вместе с боевыми друзьями. Он уже имел чин фельдфебеля и был полным Георгиевским кавалером.

Последними Порт-Артур покидали моряки. Они с горечью переговаривались между собой, глядя на рейд:

- Эх, не знали, что предадут Россию сволочи-генералы, а то бы мы все кораблики взорвали.

- Да уж… Они на мелководье затоплены, глянь, братва, там уж и водолазы!

- Эх! Мать твою… - от матросской забористой многолосой брани шарахнулись в сторону конвоиры-японцы.

Когда последние пленные покинули Порт-Артур, на сигнальной мачте на Золотой горе, опустился русский военный флаг и взвился японский, а воздух потряс грохот салюта: японцы праздновали свою купленную победу.

Стессель в это время готовился к отъезду в Россию. Он был доволен: в его багаже находились старинные золотые китайские вещи, которые хранились в Порт-Артуре. Они были доставлены в дом Стесселей опять же по совету Веры Алексеевны, их стоимость - около восьмисот тысяч рублей.

Фок, наоборот, был очень зол. Бывший представитель фирмы «Тифонтай», майор японской армии Тадзима, передал ему чек японского банка. Фок поблагодарил японца и попросил:

- Хотелось бы получить аванс наличными.

- В счет аванса - золотые вещи, которые сейчас находятся в багаже генерала Стесселя, - ответил невозмутимо Тадзима.

Фок помрачнел: он прекрасно понимал, что ничего не получит из «золотого запаса» Стесселей.

Предательство Стесселя и Фока не осталось безнаказанным: к тому взывали души погибших порт-артурцев, а живые добились суда над ними. Осада Порт-Артура длилась 329 дней, и за это время японцы потеряли 112 тысяч человек, а русские - только 26 тысяч. И позорная капитуляция была подписана Стесселем ради наживы. Японцы открыто в том признались, когда праздновали сорокалетие падения русского гарнизона 2 января 1945 года. Комендант крепости Порт-Артур генерал Ота сказал, что одной самурайской храбрости было мало для овладения крепостью, необходимы были еще «искренние, доверительные отношения» между генералом Ноги и комендантом крепости Стесселем, иными словами - предательство.

В 1908 году Стесселя приговорили к смертной казни, однако Николай II заменил казнь десятилетним тюремным заключением, а в 1909 году и вовсе помиловал его. Фокс, можно сказать, отделался легким испугом - хоть и предстал перед судом, но был оправдан, однако с военной службы уволен - хотя и был участником заговора, все же он был подчиненным Стесселя. Но ничего этого Егор Ермолаев не знал: когда шел судебный процесс над генералами-предателями, он был еще в Японии. И уж никак не мог предполагать, что 24 августа 1945 года советские десантники овладеют Порт-Артуром, и на Золотой горе взовьется алый стяг страны Советов. Тогда тоже будет война, но она будет беспримерно короткой, самой короткой войной за историю государства российского. Самурайская Япония смогла продержаться перед натиском советских войск всего 26 дней - с 8 августа по 2 сентября 1945 года. Спустя пять лет Советский Союз передал Порт-Артур Китайской Народной республике.

Павлушка не забыла рассказ Егора про Порт-Артур, и однажды вечером спросила:

- А вы долго из плена ехали?

- Долго, дочка, ой, долго, - вздохнул Ермолаев и начал рассказывать про друзей-солдатушек, бравых ребятушек, вспомнил про Григория Поздышева, солдата своего взвода, ведь если б не Григорий, не стал бы Ермолаев большевиком, и жизнь его была бы иной.

… Фельдфебель Ермолаев, на груди которого поблескивали три солдатских Геогиевских медали, сидел у раскрытой двери теплушки, курил, пуская дым в щель, да слушал, как солдаты негромко и душевно пели песню. Кто сложил её в Манчжурии - неведомо, но ясно - сибиряк, потому что пелась песня на мотив любимого в Сибири «Бродяги»:

- «От павших твердынь Порт-Артура, с кровавых манчжурских полей калека-солдат, утомленный, к семье возвращался своей…»

Посмотрел Ермолаев на Ивана Синюшина, на Еремея Колесова - у обоих по ноге деревянной. Лежат мужики на нарах, и глаза сурово поблескивают от бликов огня, который бился в железной печурке. А Лукьян Поташин домой без рук едет, и песня эта - про них.

Тоскливо у Ермолаева на душе. За три года, что был в Японии, никаких вестей о семье не получал, и кто родился у него, тоже не знал.

Мимо проплывали манчжурские сопки, качался и скрипел старый вагон, колеса выговаривали: «Как там?.. Как там?..» За плечом Ермолаева послышался глуховатый, с легкой хрипотцой голос:

- О чем задумались, господин фельдфебель? - высокий худощавый солдат с повязкой на глазу встал рядом, начал скручивать «козью ножку». - Смотрю на вас: вы все курите да курите.

Григорий Поздышев не похож на других солдат: вежливый, с офицерами не спорил, но чувствовалась в нем некая сила странная, отчего офицеры не могли хлобыстнуть его по зубам, как делали запросто с другими. Частенько в беседах с товарищами Григорий говорил, что война нужна буржуям да царю - главному в России помещику, а в бою не прятался за чужие спины, шел в передней цепи. Непонятен Григорий Ермолаеву, однако уважал его за храбрость, честность и прямодушие, чувствовал, что в чём-то Григорий прав, хотя сам Ермолаев считал царя заступником, а винил во всем буржуев да помещиков. А царь, может, и сам не знает многого, да ведь до Бога высоко, а до царя - далеко…

- Да какой я господин, - откликнулся Ермолаев на вопрос Поздышева, давая ему место возле щели. - Я, как все солдатушки, голь перекатная. А фельдфебелем стал за геройство, не люблю сидеть в кустах, уж пусть лучше будет грудь в крестах, - и усмехнулся. - Ты-то ведь тоже не последний в цепи был, за царя нашего батюшку да отечество глаз отдал.

- Не за царя, - поморщился Григорий. - А тоже, вроде вас, господин фельдфебель, труса праздновать не привык, хоть и не нужна война с Японией простому люду. Стессель нас продал японцам, а сам уехал в Россию. Зато мы хлебнули в плену лиха. Разве не так, господин фельдфебель?

- Да не зови ты меня господином, зови просто Егором, ну а при начальстве - смотри, не оплошай, всё-таки мы пока военные люди. А что я воевал с япошками крепко, то не хотел, чтобы они на землю нашу пришли, стали бы над русским народом измываться, у нас своих измывателей хватает, - и Ермолаев сплюнул со злостью в щель, откуда тянуло морозным ветром. Потом встал, ушел в глубь вагона и запел вместе со всеми: «В церкви, золотом облитой…»

Утром поезд прибыл во Владивосток. Во всех вагонах гудели солдатские голоса, рвали руки двери теплушек, но не открывались они, видимо, заперты снаружи, а так хотелось упасть ничком на русскую землю, виденную в снах, умыться снегом, своим, русским, снегом. Барабанили солдаты в двери кулаками, кричали:

- Открывайте, что мы - каторжники?!!

Но эшелон медленно тронулся и пополз куда-то прочь от станции. И лишь тогда открыли двери теплушек, когда эшелон встал в дальнем тупике. Солдаты ринулись к выходу, и остолбенели: возле вагонов холодно поблескивали штыки винтовок, казачий офицер, поигрывая нагайкой, прохаживался перед шеренгой солдат, за которой стоял эскадрон казаков.