Дорога неровная - Евгения Изюмова

Не сытнее прочих тюменцев жилось милиционерам, но у них всё же был твердый паёк, на который выдавали конину и ржавую селедку. Ермолаевы жили не хуже, но и не лучше других. И как ни бранилась Валентина, едва ходившая после родов и постоянно голодная, потому что не принимала её душа конину, Ермолаев не занимался побочными заработками. А в семье стало уже пятеро: родился второй сын, Никитушка.

- Курчаткин мыло варит и семью кормит, - бурчала Валентина, возясь возле печки-каменки, жестяная труба от которой была выведена в окно.

- Ну, мать, ты меня не равняй с Курчаткиным, - ответил Егор, прокалывая очередную дырку на ремне. - Он контра и подлец.

- Ну, тады Иванин ваш самогоном торговал, небось, реквизированным, - не унималась Валентина. - Сама видела его на базаре. И жена его торгует пирожками с капустой, смогли же они откуль-то муки достать. И ты самогону сколь реквизуешь, вот и оставил бы немного, а я бы уж и продала, либо муки привез бы с деревни какой… - тут она взглянула на мужа и умолкла: побелевший от гнева Егор, чтобы успокоиться, медленно расстегивал и застегивал пуговицы гимнастерки.

- Эт-то что ты мне предлагаешь? - вскричал Егор, не совладав с собой. - Коммунисту - воровать?!!

- Да отеч… - испугалась Валентина, - сдуру я это сболтнула.

- То-то, что сдуру, - рявкнул Егор и выскочил вон, хлопнув дверью со всей силы.

- Мамка, - затянула Павлушка, - есть хотца…

- Да не канючь ты, - устало попросила Валентина дочь, ставя перед ней постную тыквенную кашу.

Но вытерпели Ермолаевы голодный год.

Наступила опять весна. Все поднялось, зазеленело вокруг. Люди ожили, закопошились на огородах. Кто-то предложил разбить огород прямо во дворе отделения милиции, в котором служил Егор. Семейные мужики вскопали грядки, а женщины посеяли лук, морковь, тыкву, а за городом посадили картошку, используя для рассады картофельные глазки. Бывало, что милиционеры ездили на рыбалку или на охоту. И овощи, и эта рыба, и то, что удавалось подстрелить в лесу, было важным подспорьем семьям милиционеров.

Место, где они жили, Валентине нравилось. Рядом с милицией стоял дом врача Сперанского. Он работал в городской больнице, но вел и частный прием, к нему Валентина обращалась при недомогании.

С другой стороны, обращенной к реке Туре - ломбард, где в стеклянных витринах невиданные доселе Валентиной драгоценные вещи. Она иногда останавливалась перед витриной и рассматривала то, что было за стеклом - бриллиантовые кольца и жемчужные колье, золотые и серебряные ложки-вилки. В магазине же висели дорогие меховые шубы, каких Валентина тоже никогда не видывала.

Вечером витрина пустела - хозяин все убирал, окна закрывал железными узорчатыми ставнями, но все равно там таилась непонятная притягательная богатая жизнь, которую коротко и просто называли - НЭП, а если по-долгому - новая экономическая политика - но это название трудно выговаривалось языками простого люда. Владельцев ресторанов, лавочников и всех разворотливых людей, которые начинали какое-либо свое дело, называли тоже очень просто - нэпманы.

За ломбардом - копыловские дома. Был в Тюмени Матя Копылов, богатющий человек, но природа обделила его умом. В дореволюционные времена на его счет в банке стекались немалые деньги, как наследнику старого Копылова, а сам Матя-Матвей и до революции, да и потом ходил в рванье. Дома давно уже реквизированы советской властью, а по-прежнему звались копыловскими.

Днем и ночью, в любое время года Матю можно было увидеть в окольных деревнях: почему-то ему нравился лесной простор, бродил по дорогам и тянул за собой то тележку, то саночки, смотря по времени года. Он был безобидный, никого не трогал, божий человек, одним словом. Иногда Матя выдергивал из-за пояса кнут, подхлестывал себя по спине: «Но-о-о! Ленивая лошаденка!» - и пускался вскачь.

Временами Матя появлялся в Тюмени. В Тюмени он всегда приходил ночевать в свои бывшие дома - твердо их знал, никогда не путал - стучался в любую дверь и басил: «Открывайте, хозяин пришел!» И попробуй не открой, если у этого «божьего» человека - косая сажень в плечах и рост до двух метров. Матя не требовал особых удобств, мог спать и возле дверей на старой одежке, но жильцы старались угодить: и кормили, и в мягкую постельку спать укладывали - его стали побаиваться с тех пор, как по Тюмени прошел слух, что Матя Копылов убил женщину.

Вообще-то и не убийство это было, тем более - преднамеренное. Просто Матя встретил в лесу женщину, которая брела потихоньку по дороге, и тут её нагнал Копылов, несся он так, что тележка погромыхивала на дорожных колдобинах. Догнав, «тпрукнул» сам себе и осведомился ласково:

- Далеко ли, милая, идешь?

- Да нет, Матвей Егорыч, - ответила женщина, обратившись к нему, как он любил - по имени-отчеству.

- Садись, подвезу!

Да что вы, Матвей Егорыч, не утруждайте себя, - оробела женщина, да ведь немного поспоришь с детиной, вроде Мати.

Усадил Копылов путницу на тележку, вручил ей кнут и помчался по дороге, тележка на ухабах только заподпрыгивала. Гнал, гнал Копылов, приморился, и заявил:

- Тпру! Теперь ты меня вези, а то я устал, - рухнул на тележку, и повезла его женщина по дороге, не смея противоречить. Да только шагом шла.

- Ах ты, ленивая лошаденка, - грянул басом Матя. - Я тебя галопом вез, а ты шагом плетешься? - и вытянул женщину со всей своей дикой силой кнутом по спине.

Едва добрались до города, избитая и окровавленная женщина упала замертво. Сам же Копылов и в больницу её отвез, да что возьмешь с глупого. Впрочем, такого могло и не быть, просто сплели люди слово за слово сплетню, однако Валентина, услышав эту историю, перекрестилась: «Господи-сусе, страхи-то какие! Слава Богу, не в домах этого изверга живем».

Васильку шел уже второй год. Он ходил неуверенно на кривых ножках, и чем больше подрастал, тем больше походил на отца: такой же кареглазый и темноволосый, с отцовской суровой поглядкой. Только у отца суров лишь взгляд, душа - добрая и мягкая, а вот каков будет сын - неизвестно. А Никитушка - весь в мать, сероглазый и пухлощекий. Он родился на Николу-зимнего в прошлом году, Валентина его, как и Васю, тоже хотела тайно окрестить, решив крестик спрятать подальше от глаз Егора, но все не удавалось устроить крестины. Павлушке - её по-сибирски звали во дворе Паней - исполнилось уже шесть лет и по осени она должна была идти в школу. Она росла спокойной и рассудительной, не по годам серьёзной, поэтому Валентина не боялась оставлять на её попечение Василька.

Весна выдалась ранняя. Уже в конце апреля набухшие почки лопнули, и город окутался зеленоватой кисейной дымкой. А после первомайских праздников буйно расцвела черемуха, и даже не ударил традиционный весенний мороз «на черемуху». Была теплынь, солнце пригревало землю изо всех сил, и земля, благодарная светилу, затопорщилась изумрудной щетинкой, а среди зелени вспыхнули золотом одуванчики, возле которых кружились детишки, собиравшие солнечные цветы в букетики, а листву отдавали матерям, как и раннюю крапиву, для похлебки.

В один из таких ярких весенних дней Валентина снарядила Павлушку с Васильком на улицу, по случаю выходного дня одела их по-праздничному, и Павлушка вывела брата за руку во двор. Васька ступал осторожно, заплетаясь в своих же ножонках. Он смешно зажмурился, поглядев на солнце, и чихнул.

- Будь здоров, Васенька, - ласково пожелала Павлушка, ведя братишку к большой раскидистой черемухе в углу двора.

Павлушка любила свой двор. И не беда, что нет подружек. Она и сама находила себе занятие: лепила пирожки песочные или, высунув язык от усердия, рисовала такие же пирожки на старых газетах, забравшись на скамейку, сколоченную милиционерами под черемухой. А то прыгала через веревку, заменявшую ей магазинную скакалку. Да разве мало дел у шестилетней девочки во дворе?

Наигравшись в песочнице, Павлушка взобралась на скамью, усадила рядом с собой братишку и завела свою любимую песню:

- «Как на горке огонь горит, как на горке огонь горит, та-ра-ра-ра-ра-ра - огонь горит, та-ра-ра-ра - огонь горит… А под горкой чекист лежит, а под горкой чекист лежит, та-ра-ра…»

Ее часто пели молодые ребята-чоновцы, когда их эскадрон проезжал мимо дома. Ермолаев тоже любил эту песню.

У Павлушки был чистый голосок, неплохой слух, видно, удалась она в деда Илью, певуна-старовера. К пению у девочки охота возникла очень рано, и эта охота помогала ей и Валентине подкормиться во время переселения в Сибирь. Они прибились к воинскому эшелону, и трёхлетняя Павлушка всю дорогу пела да плясала перед красноармейцами. А те, оторванные от семьи и дела гражданской войной, видимо, вспоминали свои семьи, детишек, и щедро одаривали маленькую артистку гостинцами. Так они ехали до самой Тюмени, где и решили осесть.

Павлушка пела, а из окон отделения милиции глядели дежурные и весело поощряли девочку: