Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

Было заметно, что вторая часть наступательной операции уже не будет проходить так же успешно, как это было в ее начале. Дождь, туман и раскисший грунт сильно усложнили задачу. За это время русские выставили много мин, на которых подорвалось большое количество наших танков. Вдобавок артиллерийская подготовка была слабее, чем 4 октября, и нам не удалось уничтожить переброшенные через Нарев подводные сети. Русские, как они делали это и раньше, натянули под водой сети, по которым вручную переносились боеприпасы и, самое главное, противотанковые мины.

Пришлось окапываться там, где мы остановились. Батальонный командный пункт располагался на открытом месте за небольшим подъемом на дороге. Окопы выстилались соломой. Ночи были уже холодными, и мы сильно замерзали. С 3 октября никто не умывался. Вдобавок начался сильный дождь, и брезент уже не спасал от него. Русские начали готовиться к контратаке. Ежечасно над нашими позициями пролетали самолеты и с малых высот обстреливали дороги, к счастью, в основном позади нас. Безошибочным признаком готовившейся атаки были рвавшиеся в воздухе снаряды, с помощью которых вражеская артиллерия вела пристрелку целей.

14 октября началась ожидавшаяся контратака противника. Удивительно, но артиллерийской подготовки почти не было. Вместо этого широко применялась авиация. Истребители и штурмовики Ил-2 обстреливали из пушек и пулеметов и забрасывали осколочными бомбами все, что они считали немецкими позициями. Около 20 самолетов кружилось в пределах нашей видимости. То ли потери стали слишком большими, или люди были уже изнурены воздушными налетами, но так или иначе они вылезали из своих окопов и отходили назад. Они пытались пробраться через широкое поле, а я стоял возле командного пункта батальона и выкрикивал одни и те же слова: «В укрытие, в укрытие, в укрытие!» Однако мои крики оказались напрасными. Люди, кто шагом, кто бегом, продолжали уходить с позиций.

Неожиданно я обнаружил, что стою один перед коричневой волной русских пехотинцев. Оставаться так долго на месте было с моей стороны полным идиотством, но я был просто ошеломлен этим отходом. Русские продвигались медленно, и когда они оказались примерно в 40 метрах от меня, я повернулся и побежал, бросаясь из стороны в сторону. По моему планшету русские могли легко признать во мне офицера. Думаю, что меня спасло только то, что они не останавливались и не стреляли. Пробежав метров 200, я догнал своих. Мы вышли к позиции артиллерийской батареи, которая готовилась открыть огонь прямой наводкой по русским. Мне удалось собрать несколько солдат, что позволило обеспечить хоть какое-то прикрытие для артиллеристов.

Атака вражеской пехоты была сорвана артиллерийским огнем, но мы оставались незащищенными от последующих ударов с воздуха. Во время одного из таких воздушных налетов был ранен мой ординарец Вальтер. Он мог ходить и явился ко мне со слезами на глазах. Вальтер попросил написать ему и забрать его обратно после выздоровления.

Сильные воздушные налеты продолжались в течение всего дня. Тем не менее основная линия обороны устояла, и я смог отправиться в подразделения батальона и на доклад к командиру полка. На пути в 5-ю роту мне пришлось спрыгнуть в траншею, чтобы укрыться от атаки самолета, который сбросил осколочную бомбу. Маленький кусочек металла задел мне левую руку. Когда я упомянул об этом случае в ходе разговора в полковом блиндаже, то «Старик» сделал ехидное замечание. Оно прозвучало просто глупо и оскорбительно. Командир полка становился мне все более и более отвратительным.

На участке 461-го полка произошел следующий случай, о котором вскоре стало известно во всей дивизии. Русский сержант проехал на нагруженной продовольствием автомашине по дороге, которая пересекала линию фронта на участке под названием «Ближний угол» возле деревни Буды-Обрески. Оказавшись в нашем тылу, грузовик беспрепятственно прошел около двух километров, пока водитель не заподозрил неладное и не повернул назад. Когда он уже почти добрался до нашего переднего края, его остановили и взяли в плен. Продовольствие, и в особенности водку, которые он вез для русских солдат, раздали подразделениям полка.

18 октября противник провел еще одну атаку. В воздушном налете был тяжело ранен командир моих связных обер-фельдфебель Шейдиг. Отверстие в его спине, размером в большую монету, указывало на серьезные повреждения внутренних органов. Шейдиг, испытанный и надежный солдат, раньше был командиром взвода 6-й роты, и я забрал его в штаб батальона, чтобы ему стало полегче. Но теперь дела его были совсем плохи. Шейдиг скончался на пути в перевязочный пункт. Тем временем атаки с воздуха не прекращались. Нередко нам удавалось сбивать вражеские самолеты, и тогда спускавшиеся на парашютах русские летчики становились ужасными мишенями для наших обозленных солдат. Рядом с нашим командным пунктом рухнул двухмоторный бомбардировщик американского производства, который почему-то не взорвался.

Вечером мы поймали отрывки передававшейся по радио речи Гиммлера, рейхсфюрера СС. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 г. он был назначен командующим резервной армии. Для человека, который никогда не был даже новобранцем, не говоря уже офицером, это была примечательная карьера. Из этой речи я отметил только факт начала формирования «народного артиллерийского корпуса», части «Фольксштурма», как последнего «секретного оружия».

1 сентября я писал в письме к брату, что начался шестой год войны, и что этот год наверняка будет последним. 20 октября я получил письмо от отца, которое он отправил 10 октября. В письме говорилось следующее:

«Наконец хоть какие-то новости от тебя в письмах от 19 и 23 августа, которые конечно уже устарели. Во второй половине дня 1 сентября мы поспешно оставили Камбре, и в тот же вечер стало известно, что туда вошли англичане. После долгого пути я оказался здесь, на левом берегу Рейна. Это место называется Дормаген. Было много тяжелых воздушных налетов, которые продолжаются и теперь, но не в том месте, где мы сейчас находимся. Ты спрашивал о Кресте за военные заслуги: на этом фронте ничего не происходит, и кроме того у меня много других забот. Никаких перспектив на отпуск… Буду очень рад получить известие непосредственно от тебя. От мамы я узнал, что пока у тебя все было хорошо, учитывая теперешние обстоятельства. Кажется, что там, где ты находишься, снова происходят большие события. Пусть Бог продолжает хранить тебя так, как хранил до сих пор. Что же касается «сражения» у нас дома, об этом ты узнаешь от мамы. У нас хотят отобрать квартиру, вернее, твою комнату. Твоя мать в полном отчаянии. Боюсь, что у нее будет еще одно нервное расстройство, а я не могу ничего сделать, так как нет никакой возможности съездить домой. Надеюсь, что Бог позволит восторжествовать справедливости и рассудку, даже в последний момент. Моя последняя надежда на то, что скоро все закончится, так больше не может продолжаться. Напиши мне, как можно скорее, и прими мои сердечные, наилучшие пожелания. Пусть тебе помогут мои молитвы».

Надежда на то, что война скоро закончится, была чем-то таким, о чем я боялся и думать. Полагаю, что так же считали и мои товарищи, потому что было просто страшно представить себе, что произойдет с Германией, если рухнет Восточный фронт. Именно поэтому, а вовсе не ради Гитлера и его партии мы должны были выполнять свой долг и продолжали делать это из последних сил.

Тревогу отца в отношении матери разделял и я. Ей было тогда 45 лет. У нее не было поблизости ни родственников, ни подруг, и она оказалась просто не приспособлена к жизненным трудностям затянувшейся войны.

Мои родители всегда знали, где я находился. Из сводок Верховного командования и отрывочных новостей о ситуациях, в которые я попадал, а также по тону моих писем они могли составить себе представление о моем положении. В августе 1944 г. вместе с маленькой Лизль мать отправилась на несколько недель к своим сестрам в Дрезден. Она рассчитывала остаться там подольше и сообщила нам о своем намерении. В своих письмах отец, Руди и я с большим трудом отговорили ее от этого. Я понимал, что она уехала в Дрезден по причине только что объявленного Йозефом Геббельсом обращения к немецким женщинам немедленно принять участие в «тотальной войне», и писал ей, что наша квартира не должна пустовать ни при каких обстоятельствах. Ее бы обязательно заселили другими людьми. Я писал, что запрет на отпуска, который в то время ввели снова, скоро снимут, а у нас не будет настоящего дома, куда бы мы могли приехать. Убеждал ее писать мне как можно чаще, поскольку почта была нашим единственным средством связи с домом, и что без нее я не смогу получать никаких известий из Штокерау. С другой стороны, из Швейдница я регулярно получал письма от Гизелы.

В итоге мать вернулась домой, и это оказалось правильным. Она не прошла медкомиссию, и ее не привлекли к обязательным работам на оборону. Но часть квартиры, две небольшие комнаты, все же отобрали. За комнату, где мы раньше жили с братом, она сражалась «как львица». 2 октября я писал ей, что она должна спросить господ чиновников, являлись ли мы с братом, сражавшиеся на переднем крае, действительно «бездомными». Заберут ли они у нас комнату по той причине, что мы «всегда находимся на фронте, а отпуска запрещены»? Потом я постарался ее утешить, потому что «ругаться нет смысла», что ей надо пока потерпеть, и мы все скоро вернемся домой.