Теософические архивы (сборник) - Елена Блаватская

Гегель относится к теософии как «созерцанию саморазвития Абсолюта» или, иными словами, как «представлению Идеи» («Darstellung der Idee»).

Вся тайная доктрина опирается на то, что название – это атом – и есть подобное созерцание и запись этих наблюдений, насколько хватает языка и насколько ограничена мысль, при помощи которой можно запечатлеть бесконечно сложные процессы.

Таким образом, становится очевидным, что теософия не может быть «религией» и менее всего является «сектой», но это истинная квинтэссенция самой высшей философии во всех ее аспектах. Показав, что лежит под нею и полностью отвечает на все описания философии, мы можем добавить к вышесказанному еще несколько определений сэра У. Гамильтона и доказать наше утверждение, продемонстрировав те же самые стремления в теософской литературе. Действительно, это довольно простая задача. Ибо разве «теософия» не включает «науку о вещах, явно происшедших из основных начал», равно как «науку об истинах, воспринимаемых и абстрактных»? Разве наука не проповедует «применение разума в своей законной области» и не создает какую-нибудь из своих «законных областей» – чтобы выяснять «науку первоначальной формы эго или ментального себя», также как и обучить секрету «абсолютного различия идеального и реального»? Из всего этого несомненно, что согласно каждому определению философии – старому или новому – тот, кто изучает теософию, изучает самую высшую трансцендентальную философию.

Нам не надо далеко удаляться от этого рассуждения, чтобы детально отметить глупость подобных утверждений касательно теософии и теософов, которые мы обнаруживаем чуть ли не ежедневно в общественной прессе. Такие определения и эпитеты, как «новая модная религия» и «изм», «система, изобретенная высшей жрицей теософии» и другие неразумные замечания, возможно обретут свою собственную участь. Они встречались и в других ситуациях, оставленных нами без внимания.

Наш век считается исключительно критическим: век, который подробно все анализирует, и публика отказывается допускать что-либо, предложенное на рассмотрение, прежде чем эта тема не будет изучена самым тщательным образом. Это – предмет гордости нашего столетия; но это отнюдь не мнение беспристрастного наблюдателя. Во всяком случае, это мнение чрезвычайно преувеличено с тех пор, как подобная хвастливая дотошность в анализе применяется к тому, что никоим образом не затрагивает национальные, общественные или личные предрассудки. С другой стороны, все это зловредное и разрушительное для репутации, порочно и оскорбительно-клеветническое, но принимается с открытыми объятьями и весельем, и тем самым превращается в постоянные публичные сплетни, без всякой проверки или хотя бы малейшего колебания, и с поистине слепой верой самого гиблого сорта. И мы бросаем вызов противоречию такого рода. Ни сами популярные личности, ни их работа не рассматривается в наши дни по их действительной ценности, а просто по личности автора и предубежденному мнению масс. Теософы даже не смеют надеяться, что их работы будут заново перепечатаны во многих нелитературных журналах благодаря их заслугам, а не исключительно из-за сплетен об их авторах. Такие издания, пренебрегающие правилами, сначала припасают для читателя Аристотеля, который сказал, что критика – это «вполне обычное суждение», и при этом решительно отказываются принять любую теософскую книгу, не говоря уже об ее авторе. И в результате первая судится по разрозненным мыслям последнего, клевета на которого беспрерывно печатается в ежедневных газетах. Личность автора висит подобно темной тени между мнением современного журналиста и неприкрашенной истиной; и в конечном счете на его труд обращают внимание ничтожное количество людей во всей Европе и Америке, которые хоть как-то разбираются в учениях нашего Общества.

Как же правильно относиться к теософии или даже к Т. о.? Я не скажу ничего нового, утверждая, что настоящий критик по крайней мере обязан разбираться в вопросе, который он принялся анализировать. И не будет слишком рискованным добавить, что ни один из Терситов нашей прессы не знает даже самым отдаленным образом, о чем он говорит – и таким образом из большой рыбины получается крошечное жаркое;[779] всякий раз, когда слово «теософия» напечатано и ухвачено читательским оком, за ним обычно следуют оскорбительные эпитеты и инвективы, направленные против некоторых теософов. Современный издатель, угождающий вкусу миссис Гранди,[780] напоминает героя Байрона: «Он не знал, что сказать, и поэтому стал клясть». Примерно так он всякий раз ведет себя, когда встречается с чем-либо, недоступным его пониманию. Все подобные проклятия неизменно основаны на старых сплетнях и банальном объявлении «помешанными» тех, кто «придумал» теософию. Имей островитяне Южного моря свою ежедневную прессу, они бы, бесспорно, обвинили миссионеров в изобретении христианства для того, чтобы накликать беду на их местный фетишизм.

Доколе, о, ослепительные боги истины, доколе будет продолжаться эта ужасающая умственная слепота «философов» девятнадцатого столетия? Сколько же еще они будут утверждать, что теософия – не национальная принадлежность, не религия, а только лишь универсальный научный кодекс и самая трансцендентальная этика, которая была известна всегда; она лежит в основе каждой нравственной философии и религии; и ни теософия per se и даже ни ее скромный недостойный движитель, Теософическое общество, не имеет никакого отношения к какой-либо личности или личностям! Отождествить ее с ними – это показать себя печально отстающим в логике и даже здравом смысле. Чтобы отвергать это учение и его философию под предлогом, что его лидеры или, точнее, один из его Основателей, подвергнуты различным обвинениям (так и не доказанным) – это глупо, нелогично и абсурдно. По правде говоря, это настолько же нелепо, как во времена александрийской школы неоплатоников, которая была в своей сущности теософией, отрицать ее учение, потому что оно пришло к Платону от Сократа и потому что афинские мудрецы, кроме того что имели приплюснутые толстые носы и лысые головы, обвинялись в «богохульстве и развращении молодежи».

Мало того, любезные и великодушные критики, называющие себя христианами и похваляющиеся цивилизацией и прогрессом нашего века, стоит только вас как следует поскрести, и глубоко под кожей обнаружится то же самое жестокое и суеверное «варварство», как и в древности. Если бы вам предложили возможность публично и законно высказать свое суждение о теософе, то кто из вас, живущих в девятнадцатом веке, поднялся бы выше, чем какой-нибудь афинский δικαστήριον со своими пятьюстами присяжными, который приговорил Сократа к смерти? Которого из вас должно презирать, чтобы стать Мелетом или Анитом и приговорить к такой позорной смерти теософию и ее приверженцев, основываясь на словах лжесвидетелей? Ненависть, явно обнаруживающаяся в ваших ежедневных нападках на теософов, – это ваша основа основ. Не вас ли имел в виду Хэйвуд, когда писал о критике Общества:

О! Этот слишком критический мир научился быПолезному правилу, и вместе со всеми другими терпел бы его;Но человек, словно враг себе же подобным,Получает удовольствие, рассказывая об ошибках соседа,И судит неумолимо все малые обиды,И гордится собою, когда участвует в скандале…

Многие оптимистично настроенные авторы могли бы признать наш меркантильный век веком философии и назвали бы его ее возрождением. Нам не удалось обнаружить за пределами нашего Общества ни одной попытки философского возрождения, пока слово «философия» насильно лишено своего первоначального значения. Ибо, куда бы ни обращались, мы натыкались лишь на презрительно-холодную насмешку, когда речь заходила об истинной философии. Скептик никогда не стремится к этому названию. Тот, кто способен вообразить Вселенную вместе с ее служанкой Природой счастливой и сумеет высидеть, подобно черной курице из сказки, самосотворяемое яйцо, подвешенное в пространстве, не обладает ни силою мысли, ни духовной способностью постижения абстрактных истин; ибо эти сила и способность – суть первичные необходимые условия философского ума. Мы видим целое королевство современной науки, подточенной такими материалистами, которые все еще претендуют на звание философов. Либо они вообще ни во что не верят, как это делают миряне, либо испытывают сомнения на манер агностиков. Поминая два мудрых афоризма Бэкона, современный материалист тем самым осуждает индуктивный метод Основателя его же собственными словами, как контрастирующий с дедуктивной философией Платона, принятой теософией. Ибо разве не Бэкон сказал нам, что «философия, изучаемая поверхностно, вызывает сомнение; когда же она изучается тщательно, то рассеивается», и еще, «немного философии склоняет человеческий разум к атеизму; однако глубокая философия приводит человека к религии»?