Хороший сын - Роб ван Эссен

уже действует на мочевой пузырь однозначно, но они постарше меня, пусть и не намного. Я могу смотреть на искусство, и никакой ухмыляющийся бриллиантовый череп не будет проступать сквозь изображение. Откуда вообще взялась эта мысль, как я мог такое допустить? Я вижу небольшие указатели, как пройти к музейному кварталу, я бодро иду вперед, размахивая руками, только сначала надо отойти в переулок помочиться. Я слежу за тем, чтобы не написать на ботинки – они красивые, с блестящими носами, это в них я выходил из дома? Да, наверное, не стоит слишком заморачиваться, их просто сегодня ночью почистили без предупреждения. Стряхнуть, застегнуть молнию, идем дальше, из переулка на свет.

Но, дойдя до нижнего города, я чувствую, что настроение мое переменилось. На улице удушливая жара, небо стало какого-то желтоватого цвета, вода неподвижно застыла в канавках. Я устал, все-таки путь был неблизкий, хоть и под горку, мне хочется пить, и ботинки у меня запылились, мой недавний оптимизм, как я сейчас понимаю, был не чем иным, как наигранной радостью, злобно-принудительной бодростью. А от вида длинных очередей перед главным входом в музей вообще всяческое желание пропадает. Очереди из людей со всех концов света, они все уже довольно старенькие, они все смотрят довольно уныло. Центральный вход построен в форме пирамиды, и эта форма сюда очень подходит; все эти люди собираются посетить мавзолей, пристанище мертвых. Искусство – это что-то из прошлого, классифицированное, истолкованное и размещенное в роскошных домах смерти с удобными часами работы. Другие времена меняются, а наше время застыло так же, как и эти неподвижные жирные очереди. Я ухожу, кидаю монетку в питьевой фонтанчик, жму на кнопку и отхлебываю ту пару глотков воды, на которые имею право. Не пейте дождевую воду, говорит фонтанчик, когда я отпускаю кнопку, нас можно найти по всему городу, не пейте дождевую воду.

Я иду в старые кварталы, на какой-то улочке ем сэндвич, прислонившись к стойке. Потом бреду дальше. Все стоит, и нарастает напряжение, как будто собирается гроза; переулки, по которым я иду, настолько узкие, что увидеть небо можно, только если запрокинуть голову. Надо мной сушится белье, я прохожу мимо магазинчиков, а над одной дверью висит табличка «МУЗЕЙ», написанная от руки неровными буквами. Я толкаю дверь и захожу внутрь, хотя бы только для того, чтобы опередить надвигающийся ливень, и оказываюсь в месте, которое на первый взгляд кажется обычной гостиной – и на второй тоже, и на третий, сколько взглядов ни бросай, ответ один: я в гостиной. Добрый день, по-английски обращается ко мне мужской голос, вы не местный? Он вышел из другой комнаты в глубине дома. Темные волосы, темная оправа, черный свитер в катышках. Он здоровается со мной за руку и представляется, Мидас Ирртум[22], но я, наверное, просто неправильно расслышал, или он сказал Мидас Хиртен – это капельку попроще хотя бы звучит, как реально существующее имя. Я говорю, что приехал с севера, и показываю рукой в том направлении, где мог бы быть север, но вообще я себе плохо представляю где. Мужчина доброжелательно улыбается, потом усаживается за стол и открывает папку с фотографиями. У вас здесь стойка, в вашем музее? Денег он с меня не попросил, билетов на столе тоже нет, я делаю вид, что чувствую себя комфортно, и, сложив руки за спиной, осматриваюсь. Комната небольшая. Вдоль двух стен забитые книгами шкафы, блекло-зеленого цвета обои, кое-где гравюра или картина, на каминной полке открытки с репродукциями (красно-синий стул Ритфелда, что-то из Матисса), черная печечка с маленькими окошками, потертый диван и кресла в углу – вполне себе уютное пространство, больше всего похожее на приют одинокого интеллектуала. Может быть, поэтому я начинаю чувствовать себя как дома?

Я здесь живу, говорит Мидас Хиртен и поднимает взгляд от фотографий, слегка запрокидывая голову, чтобы лучше рассмотреть меня сквозь очки. Мне кажется, я понимаю: он действительно здесь живет и однажды просто решил повесить над своей дверью табличку с надписью «МУЗЕЙ». Не придавая этому слишком большого значения, а фиг знает, что это, пусть каждый думает как хочет, может, это комментарий к нашему времени, про то, как мы относимся к повседневности? Возможно, для него самое главное было, как он сам отреагирует на этот свой поступок. Я прохаживаюсь по комнате, а он опять склоняется над своими фотографиями, они черно-белые, некоторые он рассматривает сквозь увеличительное стекло, время от времени делая пометки карандашом в маленьком блокноте. Я не приближаюсь к нему настолько, чтобы можно было увидеть, что на фотографиях. Вместо этого я подхожу к книжному шкафу. Несколько переводных книг в мягкой обложке – Пол Остер и Филип Дик – собрание сочинений Кафки, сборники Борхеса. В этом нет ничего примечательного, его музей – как раз настой из этих книг. Настой не слишком крепкий, но это неважно. Окна не мешало бы помыть, думаю я, и на этом мне кажется, что я уже посмотрел достаточно. Мидас словно чувствует это, он встает и говорит: весь мир превратился в музей, во всяком случае западный мир. Это мне не очень нравится, но какой-то смысл он все-таки в это вкладывал; кто знает, что он о себе возомнил, что он Последний Читатель, Последний Интеллектуал, один из многих, таких десятки, сотни тысяч, несколько миллионов; может быть, он надеется, что они все заглянут к нему в музей. Я не начинаю с ним спорить, а киваю, в принципе, так оно и есть, это мысль не новая, что наш мир – это музей, вся движуха происходит на других континентах. И также я не начинаю с ним спорить, потому что меня вдруг поражает, насколько это представление выгодно мне самому, что я уже много лет живу именно так, что считать этот мир музеем мне очень подходит, потому что так я оказываюсь одного возраста с миром и таким же пассивным, мой взгляд обращен в прошлое. В последние годы, смотря на новые поколения, которые вдруг становились важны, которые вдруг оказывались в центре внимания – и не потому, что приближались к этому центру, а потому, что перемещался сам центр, – я чувствовал, что меня обошли. Теперь я ощущаю к этим поколениям сострадание, потому что центр так и будет перемещаться, пока и они не пропадут из поля зрения. Как бы они ни раскачивались на своих качелях на верхушках башен, однажды и они обнаружат себя в музее.

Я улыбаюсь Мидасу Хиртену, или Ирртуму, улыбкой, говорящей, что мне пора бежать (улыбка наполовину доброжелательная, а наполовину извиняющаяся), но прежде, чем я успеваю выйти за дверь, он тянет меня за рукав моего голубого пиджака и отводит к круглому столику на одной ножке, которого я до сих пор не замечал и на котором лежит большая раскрытая тетрадь в твердой обложке. Страницы слегка пожелтели. Мужчина отлистывает назад, чтобы показать, что это: гостевая книга. Щелк! – и фокус опять сместился: это и вправду музей, не только как часть гораздо большего целого, но и отдельно, сам по себе. Гостевая книга делает это место музеем; если подумать, здесь это единственный музейный экспонат; это музей гостевой книги. Мидас Хиртен так быстро перелистывает страницы, что я не успеваю прочесть ни одного отзыва или пожелания, но, судя по всему, моими предшественниками было приличное количество народу. Мне выпадает честь начинать с чистого листа, хозяин дает мне ручку и даже придвигает стул, словно ожидая от меня целого трактата. Да и мне самому хочется что-то написать, здесь приятно, а на улице опять уже пошел дождь, я слышу, как он стучит по мостовой, я вижу, как он стекает по стеклу, внутри становится холоднее, и Мидас растапливает печку, – я бы хотел записать все, что со мной приключилось, и, может, я так и сделаю, начиная с проглоченной обиды в «Алберт Хейне» и заканчивая настоящим моментом, в этом музее, где я сижу за столиком, а Мидас приносит мне время от времени еду и питье и новую тетрадь, и подкручивает подачу газа