Хороший сын - Роб ван Эссен

поднимаемся вверх, стоим на темном чердаке; в скошенной крыше есть окно из старого стекла, на котором остались капли дождя. Где-то далеко в темноте другие капли падают на дощатый пол.

Это вошло в привычку, говорю я, скорее другу, чем Коленбрандеру. Она же одинокая, она же человек.

Это звучит слишком пафосно, но это еще не значит, что это неправда.

А иллюзий насчет нее у меня никаких не было, говорю я. Мне не раз приходило в голову, что на «Титанике» она бы сиганула в шлюпку, расталкивая собственных детей.

Настолько не любила своих детей? – спрашивает друг.

Смерти боялась, говорит Коленбрандер.

Я сразу понимаю, что он прав, хотя сам я никогда не рассматривал прыжок своей матери в шлюпку с этой стороны. Все-таки он реально крут: придуманному мной образу он может дать новую, более точную интерпретацию, как будто этот образ существует где-то помимо моей головы, и можно обойти его вокруг, и обсудить, что все это значит и совпадает ли это толкование с авторской задумкой, а может, ее еще и превосходит.

Вниз мы спускаемся молча. Время от времени друг Коленбрандера что-то помечает в своем планшете. Я задаюсь вопросом: собираются ли они здесь жить, или, наоборот, съезжают отсюда и записывают, что в каком состоянии, чтобы в случае необходимости отбиваться от претензий будущего съемщика или владельца; или, может, его друг – агент по недвижимости, и этот дом он собирается продавать?

Погоди, говорит Коленбрандер на лестнице в холл. Мы останавливаемся: я на одной ступеньке с его другом, он на две ступеньки ниже. А как все было дальше? У тебя было несколько коротких романов, одна девушка была из Англии, это тебя тогда сильно подкосило, если я не ошибаюсь.

А, да, подхватывает друг, как будто вдруг что-то вспомнил. У тебя потом еще были отношения?

Несколько раз.

Долгие? – спрашивает Коленбрандер.

Не дольше двух с половиной лет, отвечаю я. Останься ты в живых, думаю я, был бы повод прийти к тебе на прием.

Не дольше двух с половиной лет, повторяет Коленбрандер. Он достает из заднего кармана тонкое потрепанное портмоне, вытаскивает оттуда купюру и отдает своему другу, который стоит на пару ступенек выше. Не глядя на купюру, друг с улыбкой пихает ее в карман штанов. Потом Коленбрандер двумя пальцами подталкивает меня в плечо вниз, к выходу, открывает мне дверь и закрывает ее за мной. Тротуар блестит, я не прошел и двух шагов, как опять начинается дождь. Я снимаю пиджак и, держа его у себя над головой, быстрым шагом возвращаюсь в гостиницу. Два раза повернуть налево, там должна быть дверь. Ботинки хлюпают по лужам, появляющимся прямо на глазах, как если бы вода не только падала сверху, но еще поднималась снизу, между плиток. Поворота долго не видно, я держу пиджак на вытянутых руках, словно мокрый тяжелый флаг, как футбольный фанат, отставший под дождем от своего клана. В моей голове раздаются детские голоса, песенка, которую пели дети безбожных районов Рейссена, где жили люди, которые хотели, чтобы по воскресеньям бассейн тоже работал; я вижу: серым днем без эха – звуки съедает туман – они идут по нашей улице, слова звучат как быстросохнущая краска. Дождик, дождик, промокла черепица. Мелодия была та же, но пели они не это. Пели они так: дети, дети, у вашей мамки писька. Один мальчик в шортах подбежал ко мне и серьезно добавил: между ног. Как будто это был такой обучающий проект и он взял на себя задачу бегать от зрителя к зрителю и объяснять: между ног.

Глава 9

Леннокс не хочет в музей. Леннокс вообще ничего не хочет, он себя плохо чувствует, за завтраком он сидит серый как пепел. Может, съел что-то не то, предполагает он.

По-моему, мы вчера с тобой одно и то же ели, но у меня ничего не болит, говорю я.

Рад за тебя, произносит Леннокс. В нем как будто что-то погасло; хотя нет, то, что погасло, было не в нем, это было между нами, как будто после того, что он мне вчера рассказал, что-то между нами сдулось.

Тебе что, парикмахерская приснилась, спрашиваю я, он смотрит на меня удивленно, тяжелым взглядом, словно я над ним издеваюсь. Давай ты сегодня один куда-нибудь сходишь, говорит он, а я полежу. Он встает и удаляется, я только успеваю спросить у его спины, могу ли я ему чем-нибудь помочь, но он делает жест, будто небрежно бросает через плечо салфетку, и я воспринимаю это как ответ, что ему ничего от меня не нужно.

Я остаюсь завтракать, еда скудная, но есть кофе, а потом возвращаюсь в свой номер. Дверца шкафа открыта, вещи, которые я вчера отдал роботу, а он запихнул их в свою мерзкую дверцу, как у стиральной машины, аккуратно сложены в шкафу, и там же висит еще какой-то голубой костюм. Он не мой, но я не могу противостоять искушению – он сидит на мне как влитой.

Это не мой костюм, говорю я роботу-регистратору, проходя мимо стойки. Я раскрываю полы плаща, чтобы он увидел, о чем я.

Хорошо, господин, отвечает робот. И почесывает себя по животу там, где у него раньше была дверца. Или не у него, а у его коллеги – почему мне все время кажется, что это один и тот же робот? Тоска по привязанности. Но это всплывает только потому, что вчера я разговаривал с Коленбрандером. А чей это, кстати, плащ? Он висел в шкафу рядом с костюмом, но я почти уверен, что не брал из дома такого плаща, у меня и плаща-то нет, если подумать.

Приятно вам провести день, говорит робот, прежде чем я успеваю сказать про плащ. Зачем вообще начинать разговор об одежде с машиной? Это одежда, но не моя одежда. Я тоже желаю ему приятно провести время и выхожу из гостиницы. На улице прохладно и свежо, небо голубое, всего несколько облачков, прекрасный день, зона осадков, видимо, уже сместилась – или мы находимся в одном из просветов. Как бы то ни было, сейчас сухо, я иду по тротуару по сбегающим вниз улочкам, все боковые улицы тоже сбегают вниз, вдали там и сям сквозь дымку проглядывают кварталы города, который простирается до горизонта, а за горизонтом, наверное, еще раз до следующего горизонта. Вниз по канавкам стекает чистейшая вода и с клокотанием устремляется в канализационные люки, словно этот гигантский мегаполис построен на мягких склонах огромного вулкана, который вместо раскаленной лавы посылает вниз потоки ключевой воды.

Когда я стою на перекрестке, чувствую, что кто-то скребет мою лодыжку – это самоходный рюкзак, он одним своим крюком врезался в мою ногу. Он сразу же вызывает умиление, как будто хочет, чтобы я взял его на ручки, или хочет сообщить мне что-то важное: помогите, со мной плохо обращаются, возьмите меня к себе. Чуть поодаль хихикают девчонки в школьной форме, одна из них что-то выкрикивает – и рюкзак разворачивается и медленным, черепашьим шагом начинает ползти к своей хозяйке, значит, они действительно умеют сами строить маршрут и распознавать голос. Девочка поднимает рюкзак с земли и вешает себе за спину, он сразу же чувствует себя в безопасности и как будто прижимается к ней. Компания идет дальше, в школу. Как так: опять одни девчонки, мальчиков что, вообще больше не обучают или их теперь развозят по школам подземными ходами?

Ладошка на той стороне перехода становится зеленой и машет мне, я перехожу, можно нырнуть в метро, но погода хорошая, и я решаю дойти до нижней части города пешком, туда, где музеи, да, я пойду в музей, хоть я и один, у меня в распоряжении целый день, что мне этот череп Хёрста, какая чушь, ведь когда-то его действие должно прекратиться, и, значит, почему бы не прямо сейчас. Что я там себе напридумывал про какой-то там импринтинг? Может, я тогда просто устал от искусства, которого успел насмотреться. Как можно наделять такой объект властью надо мной? Вода плещется в канавках – это приятный звук, поссать пока не тянет – хотя, если начать приглядываться, сразу замечаешь стариков в плащах, которые шмыгают в переулки: у них этот звук