Политические режимы и трансформации: Россия в сравнительной перспективе - Григорий Васильевич Голосов

России» для Путина? Исключительно в том, что по итогам выборов она выигрывает большинство мест в представительных собраниях, а затем послушно реализует законодательную повестку дня, диктуемую исполнительной властью. Совершенно очевидно, что успехам самого Путина на президентских выборах «Единая Россия» способствовала в лучшем случае лишь в минимальной степени, а иногда, возможно, и мешала, поскольку собственная популярность партии всегда оставляла желать лучшего. Роль «Единой России» в управлении страной ничтожна. Она не влияет на состав центрального правительства, а на региональном и местном уровнях служит придатком административных органов.

У Путина нет потребности в «Единой России» как в правящей партии. Она бесполезна за рамками тех узких задач, которые уже выполняет. В то же время если бы «Единая Россия» действительно претендовала на какую-то долю власти, то взять эту долю было бы не у кого, кроме как у самого Путина. Не вижу ни одной причины, по которой он согласился бы на это. Эволюция партийного режима в личную диктатуру вполне возможна, но вот обратный путь – от личной диктатуры к партийному режиму – нереален с точки зрения элементарной политической логики.

Как показано выше, вероятность прихода к власти в России консолидированного военного режима, строящегося на консенсусе широкого круга силовиков, не особенно велика. Однако поскольку эта опция все же остается, как говорится, на столе, то следует отметить, что некоторые консолидированные военные режимы пытались оформиться в качестве партийных. Однако их успехи на этом пути были довольно сомнительными.

Военная хунта обычно включает в себя людей, объединившихся с целью сместить действующий режим, но при этом не придерживающихся каких-то общих взглядов на стратегию развития. Это не политики и уж точно не идеологи, а просто военные. Оказавшись у власти, они обычно говорят о борьбе с коррупцией, о необходимости наладить более эффективное управление, о преодолении внешних или внутренних угроз для национальной безопасности. К гражданским политикам они относятся с недоверием, а собственным политическим опытом, необходимым для партийного строительства, не обладают.

Лишь в немногих случаях пришедшие к власти военные придерживаются общих взглядов, которые служат основой для партийных проектов. Хунта, свергшая гражданское правительство Бирмы в 1962 году, выдвинула план революционной трансформации общества, который должна была реализовать созданная с нуля Партия бирманской социалистической программы. Однако однопартийный режим, установившийся в Бирме, был лишь ширмой, прикрывавшей полновластие хунты, а строительство социализма как главный идейный ориентир режима постепенно отошло на второй план, сменившись чистым национализмом.

Это и неудивительно, если учесть, что реализация «бирманской социалистической программы» поставила страну на грань экономической катастрофы. В конце концов, столкнувшись с массовыми протестами, военные фактически демонтировали свою партию, но остались у власти. В Африке сходные процессы наблюдались в Сомали и в Судане. Эти несчастные страны до сих пор расхлебывают последствия затеянных военными процессов преобразования общества.

В целом, однако, это довольно редкая, необычная для военных режимов траектория развития.

Иногда партийные проекты оказываются востребованными у военных режимов, являющихся продуктом борьбы между различными группировками военных и иными силовыми структурами. Лидеры таких режимов склонны оправдывать свой успех в борьбе за власть тем, что, в отличие от конкурентов, они выполняют идеологически обоснованную миссию и пользуются поддержкой организованных общественных сил. Но когда успех достигнут и конкуренты устранены, лидеры подобных режимов просто узурпируют власть и становятся обычными автократами, для которых правящая партия, как мы видели, не особенно полезна, а в чем-то даже вредна.

У бывшего лидера Эфиопии Менгисту Хайле Мариама ушло чуть больше двух лет на то, чтобы после антимонархического переворота 1974 года отстранить от власти (и в отдельных случаях устранить физически) некоторых других лидеров переворота. Все это время Менгисту представлял себя в качестве твердого марксиста-ленинца, а где ленинизм, там, понятное дело, и партия. Но тут возникли проблемы, потому что еще в условиях монархии в Эфиопии действовали несколько подпольных партий коммунистической ориентации. Все они приветствовали переворот и, естественно, ожидали, что Менгисту поделится властью с единомышленниками.

Однако Менгисту не для того расчистил себе путь к власти, чтобы ею делиться, и подобные претензии вызывали у него вполне естественное раздражение. Всю свою энергию он направил на то, чтобы расправиться с другими эфиопскими коммунистами – Эфиопской народно-революционной партией и Народным фронтом освобождения Тыграй, борьба с которыми стала основным содержанием развязанного в стране красного террора. В итоге к 1979 году, когда Менгисту непосредственно приступил к партийному строительству, эфиопские коммунисты были либо истреблены, либо ушли в еще более глубокое подполье, чем это было при монархическом режиме. Созданная военными партия полностью от них зависела и никакой самостоятельной роли в политике страны не играла.

Военные режимы, независимо от их характера и происхождения, чужды партийной политике. Об этом следует помнить тем российским националистам, некоторые из которых сейчас могут питать надежду на то, что Путина у власти сменит более идейно близкое руководство. Пример Эфиопии показывает, что идейная близость к военной диктатуре не гарантирует ни власти, ни даже политического выживания после переворота. Скорее наоборот. Лучшее, на что могут рассчитывать российские националисты при таком повороте событий, – это роль медийной прислуги режима, которую, впрочем, они исправно играют и при Путине.

Это, конечно, не исключает того, что сами члены военно-политического руководства будут придерживаться каких-то единообразных, идеологически окрашенных взглядов. Поэтому заслуживают внимания вопросы о том, можно ли квалифицировать российский режим как требующий обязательного идеологического обоснования, а также об идеологической оболочке, которую мог бы приобрести российский авторитаризм.

3.3.2 Тезис Снайдера

Толчком к дискуссии о «российском фашизме» послужила опубликованная в «Нью-Йорк таймс» статья Тимоти Снайдера [2022] «Мы должны это произнести: Россия – фашистская». В применении к политическим режимам фашизм – это концепт, который можно сформировать путем выделения некоторых признаков двух основных случаев, нацистской Германии и фашистской Италии, в качестве существенных и поэтому допустимых к экстраполяции на какой-то более широкий круг наблюдений. Большинство ученых всегда воздерживалось от такого подхода. Некоторые предпочитали понятие о тоталитаризме, которое было содержательно шире, поскольку применялось как к указанным случаям, так и к коммунистическим режимам. Однако сейчас это понятие вышло из научного оборота, хотя в публицистике циркулирует довольно широко. Жан Блондель [1969] в своей разработанной еще в 1960-х годах классификации проводил различие между «авторитарно-эгалитарными» (то есть коммунистическими) и «авторитарно-инэгалитарными» (типа германского нацистского и итальянского фашистского) режимами. Но и эта классификация не прижилась.

Таким образом, в сравнительных политических исследованиях понятие о фашистском режиме отсутствует. Однако многие историки, которые занимались преимущественно изучением подобных правых националистических диктатур, все же задавались вопросом о том, к каким из них следует применять слово «фашизм», и это естественным образом подталкивало их к тому, чтобы составлять списки существенных признаков фашизма.