Погонщик волов - Эрвин Штриттматтер

В гостях у Кляйнерманов сидит овчар Мальтен. На кухне, вместе с отцом. Они пьют из одной бутылки.

— И ты пьешь такое дерьмо? Клянусь летучими мышами, оно проест тебе дырки в душе, — говорит Мальтен.

— Я взял чего покрепче, потому как у нас нынче праздник, — бормочет отец заплетающимся языком.

Мальтен принес с собой шматок бараньего мяса.

— Вынужденный забой, — говорит он и подмигивает матери, — Да, а куда подевался наш конфирмант? Сдается мне, я минуту назад его видел.

Лопе тем временем прячет свою новую книгу под соломенный тюфяк. «Лев Толстой. Дневник» — стоит на обложке. Когда у отца есть выпивка, никогда нельзя быть вполне уверенным…

— Ну! Подойди-ка сюда, конфирмованный бездельник, — добродушно подзывает его Мальтен. — Дать тебе рюмочку блага? Я думаю, дать, раз на тебе теперь почила… благодать божья, ха-ха-ха!..

Рука у Мальтена узловатая, будто старое корневище.

— Это же все равно, как собачий ошейник, — говорит Труда и хочет просунуть пальцы под твердый воротничок Лопе.

— Оставь его в покое, — и Мальтен оттаскивает Труду, — он у нас теперь взрослый мужчина. А скажите-ка, господин Кляйнерман, вы не желали бы поступить ко мне в ученье? У вас будет две собаки, и вам никогда не придется скучать. Могу поручиться как наставник.

— Нет и нет, — вмешивается мать. — Будете оба валяться на топчане, да листать свои книжицы, да забудете про еду и про то, что человек — рабочая скотина.

— Ах, Матильда, Матильда, как хорошо бы про это забыть. Но кто сам не хочет, за того другие хотят. Уж не хуже он у меня выучится, чем на погонщика волов.

Разговоры, разговоры. Мать колючая и несговорчивая. Наконец рассерженный Мальтен берет свой посох и уходит в гневе.

Кто боится драк,Не ходи к павлину.Нынче всяк дуракСлужит господину, —

поет Мальтен, проходя под окном.

— Перебрал он, — констатирует отец, таращит пьяные глаза и, качаясь, подходит к матери.

Мать в задумчивости стоит у печки и достает из огня раскаленный утюг.

— Когда ты наконец скажешь своему подзаборнику, что он уродился по соседству?

— Не твоя забота, пьянь несчастная! Он это и сам давно знает. Он, поди, не придурок, как другие-прочие.

Тут Лопе быстро извлекает из кармана свои часы и подносит их к уху.

— Глядите, какой важный барин! — взвизгивает Труда. — У него часы, настоящие часы.

— Другие-прочие — это, выходит я? — взвивается отец. — Какие еще часы?

Лопе держит свои часы, будто майского жука.

— Откуда у тебя часы? — интересуется отец.

— Оттуда, — отвечает Лопе с нарочитой неопределенностью и смущением в голосе.

— Тебе их милостивый господин сам дал, своими руками? А ну, покажи.

— Не-а.

— Это… эт-то вещь ценнеющая, ты ее только по праздникам носи… А Пауле Венскат тоже схлопотал такие часы?

— Нет.

— Стало быть, нет? А все почему? А потому, что мы у господ на хорошем замечании. Стало быть, порядок и чистота на бойне…

Он привычно отыскивает глазами ведро с водой, но мать движется на него, занося над головой утюг:

— Ты, никак, совсем тронулся? Ведь нынче — день конфирмации.

— Л-лично у меня никто не конфирмо… не конфирмировался. Я только трясогузкин… трясогузкин муж, который вырастил у себя в гнезде кукушонка…

После этих слов отец, шатаясь, удаляется в спальню и поет на ходу: «Раз поспорила кукушка с ослом…»

— Мог бы безо всякого сказать, что часы у тебя от Фердинанда.

Но Лопе тревожится за свою книгу, а потому шмыгает в спальню.

Отец уже лежит поперек постели и с закрытыми глазами мычит: «Ах ты, кукушечка моя, ах ты, кукушечка…»

Лопе доволен. Он уберег от напасти и часы, и книгу. Он снова подносит к уху блестящую штучку. Прямо как живая! Чего только не придумают люди! А вот завтра… завтра он, Лопе, войдет в настоящую жизнь. Вступит в нее, как говорил господин конторщик.

Осенью, в темный ненастный час падает в землю семечко из материнского стручка. Плужный лемех покрывает его рассыпчатой землей, чтоб ему теплей было пережидать зиму. Твердая, словно камень, зима покрывает его вдобавок пуховым одеялом. И вся жизнь в семечке замирает, если не считать одной крохотной точки.

Вместе с солнечным теплом растекается по земле талая весенняя влага. Росток выглядывает из земли и начинает постигать законы жизни. Если возвращается мороз, у него краснеют листья и он тоскует по теплу. Если настает затяжная весенняя засуха, он никнет и делается вялым. Но потом приходит здоровая, благодатная пора поздней весны. Лезут на свет листья, подставляя себя грозам и теплому воздуху. Поднимается лестница из листьев, по ней стебель возносит бутоны поближе к небесам. Цветок раскрывается, как небосвод утром нового дня. Замирает тяга к росту, листья никнут, погружаясь в однообразное прозябание. Как праздные руки после совершенных трудов. Всю силу желания они передали распустившимся цветам. Теперь цветы выражают свои желания краской и ароматом. Так они пекутся о своем оплодотворении. Осуществление приходит в легком ветре, в жужжащем полете золотистых шмелей и пчел, в безмолвном порхании бабочек. Тысячи красок, тысячи ароматов на полях — это воплощенная в страсти мечта о плодоношении. Порхающие, гудящие, скачущие женихи оставляют за собой лишь истерзанные подвенечные уборы. Обнаженный стручок робко жмется к облетевшему стеблю. Целую жизнь прожило растение — канул в вечность год жизни человеческой.

Лопе уже четырнадцать лет. Порой он вслушивается в себя, но никаких перемен не ощущает. Как и раньше, он работает вместе с матерью в женской бригаде: рубит пырей, закладывает в землю картофель, сажает свеклу, окучивает, пропалывает. Год сельскохозяйственного рабочего состоит не из дней и месяцев, как у других людей, а из какой-нибудь очередной страды.

Порой одна из женщин скажет:

— Ну, теперь при нас есть мужчина, теперь попробуй сунься к нам!

Но уже минуту спустя другая может с таким же успехом сказать:

— Не поднимай эту корзину. Она слишком тяжела для ребенка.

Зима. И Лопе приставлен к молотилке. Перед тем как снопы с посвистом и стуком зерен исчезают между штифтами барабана, Лопе разрезает жгуты, которыми перевязаны снопы. Мать стоит по другую сторону у скатной доски и подбирает солому. Сейчас слово принадлежит машине, а разговоры между людьми превращаются в надрывный крик. Волей-неволей начинаешь больше размышлять.

Сразу после ужина Лопе принимается за вязку веников. Время от времени он украдкой сует готовый веник за печку. Прежде чем мать ложится, он выносит готовые веники в сени.

— Сколько нынче, семь?

— Да. — Лопе старательно обматывает веник бечевкой.

— Ну, кончай, хватит на сегодня.

— Я хочу сделать еще три, — говорит Лопе, избегая при этом глядеть на мать.

Собственно говоря, три готовых веника уже лежат у него за печкой. Это читальные веники: когда под матерью заскрипит кровать, Лопе достанет из тайника книгу. В кухне будет тихо-тихо, разве что заведет свою песню сверчок. Лопе поставит в угол маленькую керосиновую лампу и уйдет за тридевять земель — в чтение. До чертиков запутанную книгу подарил ему Фердинанд в день конфирмации. Попадаются такие страницы, на которых Лопе понимает от силы одно предложение. Но, несмотря на это, он продолжает читать дальше. Раньше Лопе складывал из букв отдельное слово и наконец постигал смысл букв, всякий раз предстающих в ином сочетании. Теперь же он пытается на основе единственной понятной фразы понять все предыдущие и последующие. Стоя целый день у молотилки, он может об этом думать. Вот, например, попалось ему такое: «Вся сила — у трудящихся. И если они терпят своих угнетателей, то потому лишь, что загипнотизированы, и, следовательно, первым делом необходимо разрушить этот гипноз».

Гипноз. Что такое «гипноз»?

— Господин конторщик! Что означает «гипноз»? И «гипнозировать»? Или что-то в таком духе?

— Где ты это вычитал? Ты ведь должен был откуда-то узнать это слово.

— Оно написано в книге, которую ты подарил мне на конфирмацию. Я думал, ты ее знаешь.

— Знать-то знаю, я просто спрашиваю, в какой связи оно там упомянуто?

— Ну, что рабочий народ сильный, а угнетателей терпит потому, что он загипнозирован или как-то похоже.

— Ах, вот оно что. Надо говорить: загипнотизирован. Это делают глазами. Или просто навязывают другому человеку свою волю.

— Как навязывают?

— Ну, когда ты хочешь куда-нибудь уйти, а мать не хочет, чтобы ты уходил, и смотрит на тебя сердито, и ты остаешься сидеть на кухне, это значит, что мать навязала тебе свою волю. То есть не обязательно мать, я просто привожу такой пример, чтобы тебе было понятней. Потому что ты и без того обязан слушаться. Но ведь есть и другие люди, которых ты слушаться не обязан… В общем, знаешь, для тебя это все еще слишком сложно. Я, собственно, думал, что ты прочтешь эту книгу когда-нибудь потом, а не прямо сейчас.