Люди грозных лет - Илья Маркин

— Вот это да! Это по-товарищески! Теперь главное — ешь больше.

Самогон сразу ударил Леньке в голову, и перед глазами у него все стало мягким, округлым, подернутым зыбким туманом. Он ел щи и не ощущал их вкуса, смотрел на Гвоздова и видел только его маленькие светящиеся глаза, старался говорить больше, но слова застревали где-то, словно вместе со щами проваливались назад. Гвоздов еще потянулся за бутылкой. Ленька, сообразив, что он совсем уже запьянел, решительно запротестовал:

— Ты пей, пей, пожалуйста, а мне больше нельзя.

— Ну ладно, ладно, — охотно согласился Гвоздов, — только полстакана.

Новые полстакана самогонки окончательно сразили Леньку. Он отложил ложку в сторону и, несмотря на уговоры и Гвоздова и Лизы, ничего не ел. С каждой секундой он чувствовал, что ему хочется все больше и больше говорить и говорить красиво, как лектор из Москвы, как Андрей, как Слепнев. Только Гвоздов все время говорил сам, и Леньке с трудом удавалось вставлять коротенькие реплики.

— Ты настоящий мой друг, Алексей, — говорил Гвоздов, — недаром мы с тобой тезки. А я настоящую дружбу ценю! Мы с тобой развернемся, да еще как развернемся. Я тебя знаменитым человеком сделаю! Я сделаю тебя бригадиром этой бригады пахарей.

— Ты бригадир, ты наш руководитель, — возражал Ленька.

— Нет! Ты будешь бригадиром. А я временно! Налажу дела, выведу вас на торную дорогу — и шагайте, хлопцы, шагайте! А для меня дело всегда найдется.

— Известно, найдется, — подтвердил Ленька, — тебе, да не найдется.

— А ты будешь вместо меня бригадиром. Я тебе весь свой секрет открою, ничего не утаю. Для друга на все готов. Ты владей секретом, а мне теперь ни к чему.

* * *

Сергей Слепнев особенно любил первые вечерние минуты, когда скрывалось палящее солнце и на землю спускался нежный, зыбкий полумрак, все более и более густеющий, из светло-синего переходящий в темно-голубой и, наконец, когда в чистом небе загорались звезды, окутывающий все призрачной, неуловимой дымкой. В эти минуты особенно просторно и легко думалось; ничто не тревожило ровного течения мысли, ничто не отвлекало внимания, не вызывало раздражения.

Сергей, не чувствуя даже своей инвалидности, неторопливо шел светлой на фоне травы дорожкой и едва слышно насвистывал вальс «Над волнами». Эти волнующие звуки тревожили далеко спрятанные чувства. Умом, сознанием Слепнев давно пришел к твердому убеждению, что молодость его отгорела, что прежде все такое близкое, доступное, теперь стало невозможным и недосягаемым, что и увечье и здоровье навсегда отрезали путь к тому счастью, о котором он мечтал. Однако в моменты душевного смягчения и мечтательной расслабленности уцелевшая молодость властно требовала другой жизни, наполненной не только работой, служебными делами, а и личным, душевным, тем самым, что вливает в человека новые, невидимые и так хорошо ощутимые силы.

Как раз этот момент и переживал сейчас Сергей. Все множество дел сельсоветских, партийных, колхозных, все заботы и тревоги, постоянно окружавшие его, отдалились, и он, шагая все мягче, все медленнее, жадно вслушивался в девичьи голоса где-то около правления колхоза. Он безошибочно, каким-то особым чутьем, отчетливо различал среди многих голосов ее тихий, такой волнующий голос. И, слыша этот голос, он также отчетливо видел и ее застенчиво улыбающееся лицо с едва заметными ямочками на щеках и таким же округлым, словно выточенным, подбородком.

Разговор у правления смолк, и Сергей почувствовал, словно оборвалась в груди какая-то важная и нужная пружина. Сразу все вокруг посерело, изменило прежний вид. Призрачно темнели совсем маленькие, будто вросшие в землю избы; единственная, чудом уцелевшая на плотине лозина казалась голой и несчастной; и даже стальная, совсем недавно искристая от звезд гладь пруда подернулась рябью волн, зашевелилась, чем-то недовольная. Сергей сразу вспомнил десятки неотложных дел. Самым тревожным делом был разговор с Наташей Кругловой. Что-то непонятное творилось с ней. Особенно поразила Слепнева грубость Наташи на пахоте. А ведь совсем недавно Наташа заметно переменилась, стала общительнее, веселее. Сергей часто говорил с ней, видел в ней умную, способную женщину и, стараясь делать это незаметно для нее самой, втягивал ее в общественную работу. Зимой она сделала большое дело для школы, собрав женщин и выехав с ними на заготовку топлива. Ранней весной она первой вышла на копку неубранного осенью колхозного картофеля. И вдруг в несколько дней Наташу словно подменили.

В окнах дома Наташи брезжил едва заметный свет. Видимо, семья поужинала и ложилась спать. Сергей, опираясь на костыли, тяжело поднимался в гору и думал, с чего начать этот трудный разговор.

Наташу увидел он возле сарая с ведром в руках. Она, заметив его, остановилась в нерешительности, догадываясь, что Сергей неспроста идет к ней.

— Здравствуй, Наташа, — тихо сказал он, стараясь взять правильный тон разговора, — все хозяйничаешь?

— Приходится, — равнодушно ответила она, голос ее дрогнул, надломился, и слово окончилось неприятной хрипотой. Она притворно закашлялась, стараясь успокоиться. Теперь она верно знала, что Сергей пришел именно к ней и именно для разговора, которого она боялась. И оттого, что поняла цель его прихода, к ней вернулась решительность. — Присядь Сережа, — весело сказала она, кивнув на лежавшее у сарая бревно, — давненько мы по душам не разговаривали. Поговорим, что ль?

Ее спокойный голос и особенно предложение поговорить по душам смутили Сергея. Он ожидал, что она будет избегать откровенного объяснения, но она не только не избегала, а сама первая шла на это объяснение.

— Я все понимаю, Сережа, — присев рядом с Сергеем, глухо заговорила она. — Я ждала, что ты придешь, будешь спрашивать. И очень боялась тебя. Тут, понимаешь… Ну, не могу я говорить с тобой, как с другими. Человек ты какой-то не такой, как все, соврать тебе нельзя, а правду сказать и страшно и стыдно. Ты меня ругай, пожалуйста, ругай. Я стою этого, только не думай, что я уж совсем такая забубенная головушка. Мне так трудно, что жить иной раз не хочется. Все опостылело! Глаза ни на что не глядят!

Она смолкла, сдерживая слезы, а Сергей сидел, опустив голову, и мысленно вспоминал ее прошлое. Он знал, что жизнь с мужем была у нее тяжелая и безрадостная, и все же совсем не представлял, что эта жизнь могла довести ее до такого отчаяния.

— Наташа, — неторопливо заговорил он, подбирая более простые, душевные слова, — я не хочу тебя успокаивать. Мне кажется, нужно тебе не успокоение. Ты молодая, сильная женщина, у тебя столько впереди!

— Впереди у меня ничего нет, — словно в забытьи, глухо сказала Наташа, — все осталось там, позади. Все сгорело… Пепел один…

— Неправда! — возвысил голос Сергей. — Ты видишь себя только изнутри, а ты со стороны взгляни.

— Я и так взглянула… Какая я гадкая и противная! — вскрикивая, она цепко сжала руку Сергея. — И смотреть на себя тошно. Ну, за что я обидела Аллу Бочарову? Разве она виновата, что моя жизнь изломана? Сережа, — не удержав слезы, всхлипнула она и головой упала на ногу Сергея, — не знаю, я ничего не знаю, что мне делать. Все у меня перевернулось, все перепуталось.

— Нельзя так отчаиваться, Наташа, — неумело успокаивал Сергей. — Все пройдет, наладится. Главное — нужно верить в себя, в свои силы, а все остальное придет. Ты скажи себе раз и навсегда: я сильная, я молодая, у меня еще большая жизнь впереди. Скажи и твердо верь этому.

И в то время когда он так просто говорил с ней, а она, прислонясь к его единственной ноге мокрым лицом, рыдала, в ее сознании проходила сложная и мучительная работа. Она давно окончательно отрешилась от мужа, от прежней жизни с ним. Также давно, сразу после женитьбы Андрея, в душе ее был решен вопрос и о нем. И того и другого она решила навсегда вычеркнуть из своей памяти. После мужа ничего, кроме гадких воспоминаний, не оставалось, но после Андрея зияла не занятая ничем гнетущая пустота. Теперь, слушая Сергея и мысленно переживая все сначала, она начала понимать, что пустота эта уже давно заполняется самой жизнью, тем, чем она жила в последнее время, — заботой о детях, работой в колхозе, беспокойством о своем хозяйстве. Слова Сергея только всколыхнули давно дремавшие в ней мысли о том, что в ее годы считать жизнь конченой неразумно, что жизнь, обыкновенная жизнь, не так плоха, как ей кажется, что впереди еще много такого, что не только всколыхнет ее, но и вернет ей прежние радости, прежнюю силу, сознание красоты и полезности жизни.

— Да, да, — все еще всхлипывая и вытирая мокрое лицо, шептала она, — ты прав, Сережа. Нужно быть сильной, нужно обязательно быть сильной и верить в себя.

— Именно верить! — горячо поддержал Сергей. — Верить в самое себя и знать свое назначение в жизни.

— А ты веришь, Сережа? — вдруг спросила она настоятельно и властно. — Я знаю, как тяжело тебе, как ты одинок. Ты веришь в свою жизнь?