Форсайты - Зулейка Доусон

Еще не успев подумать, Флер припомнила, что у нее был вот такой же маскарадный костюм, виноградно-зеленое платье с бархатными цветами. Она надела его только один раз, для Джона… Тут она вспомнила обрывок стихов:

Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском

Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд… [50]

Неосторожная улыбка сменилась вежливой и восхищенной, когда она услышала, что Майкл говорит матери:

– Мы ее видели в музее Прадо, у нас был медовый месяц.

Флер знала, что он повернется к ней. Он и повернулся.

– Знаешь, я просто все вижу! – сказал он ей. – Ты и сейчас очень похожа на нее.

Вдова девятого баронета поправила его:

– Ну, не совсем. Конечно, что-то есть… Наверное, раньше было больше.

– Да и то немного, – сказала Флер. – Теперь и совсем ушло. Как говорится, было, да ушло. Что ж, идемте.

На третьей стене висели довольно непонятные рисунки и еще одна картина. Флер старательно делала вид, что их рассматривает, чтобы увести мужа и свекровь от своей утраченной юности; но Вдова, легко сменявшая тему, в эту просто вцепилась. Решив, что невестка ее слышит, она сказала:

– Заказал копию? Майкл, а не эта картина на него упала?

Флер перешла в следующий зал, помня и веря, что Майкл прекрасно знает способности своей матери к неуместным замечаниям и удержит ее на какое-то время в зале, где висит Гойя.

Майкл принял свою роль в небольшой семейной драме как истый jeune premier [51] , которым он все больше себя ощущал. Спорить с матерью смысла не было, она своих ляпсусов не видела и никогда бы не признала. Виноват именно он – зачем он заговорил о том, втором Гойе? Видит Бог (если сам он не видит), что с этой картиной ничего хорошего не связано – от медового месяца, когда он целых две недели спал там, в Испании, на отдельной тахте, до смерти Сомса, когда Флер заперлась у себя на трое суток.

Чтобы жена отдышалась, он попытался привлечь внимание матери к рисункам. Собственно говоря, скоро пора уходить. Флер беспокоится о Кэт, та простудилась в Липпинг-холле и приехала с ними. Дня через два она поправится, но Риардон, столичный врач, все ж надежнее, чем старый Картридж из глубин Букингемшира. Да и ему самому надо зайти в клуб, узнать, как там в России, завтра это будут обсуждать в палате.

Он услышал, что мать спрашивает, как перевести подпись под рисунком, «Роr Liberal». Изображен там был человек, прикованный к стене. Майкл посмотрел в каталог и объяснил:

– За любовь к свободе. А можно – за щедрость духа.

– Это что-то церковное?

– Нет, здесь ирония.

На других рисунках были отпетые безумцы в сумасшедших домах. Да, невесело… Но просто чепуха перед последней картиной. Называлась она «Третье мая», а изобразил художник весь ужас расстрела. Жуть и жестокость царили тут на равных правах. Ночь, темные горы, темный город, кровавая земля, человек в белой рубахе стоит на коленях, вскинув руки в отчаянной мольбе, выкатив от страха глаза. Только великий живописец может изобразить самый последний миг перед расстрелом. Как ни странно, человек в белой рубахе очень похож на Льюиса, просто близнец. Вот он, ответ! Это – Испания Гойи, но ведь она – и Франко, а Льюис был там, в самой гуще, целых три года.

Майкл внезапно подумал, что же он скажет, когда узнает про Риббентропа с Молотовым?.. – и заметил, что мать взяла его под руку. Очень хорошо, пора идти!

* * *

Флер вошла одна в другой зал и увидела картину Эль Греко – «Портрет неизвестного, прижавшего руку к сердцу». Точнее сказать, она увидела верхнюю половину, нижняя была закрыта другим неизвестным, которого она, однако, узнала по костюму.

То был аргентинец. Флер стояла сзади него, немного сбоку, он ее еще не видел, и ей было приятно, что она с самого начала – в выгодном положении.

Еще две картины Эль Греко, «Воскресение» и «Увенчание Пречистой Девы», висели рядом на противоположной стене. Удлиненные фигуры тянулись к небу, к разноцветным облакам.

Майкл с матерью подошли поглядеть на них, не замечая Флер и Баррантеса.

– Какие линии! – сказала Вдова, поднося к глазам лорнет. – И ноги красивые.

– Да, тела у них небесные, – согласился Майкл. – А глаза!..

Баррантес, не видя Флер, глядевшую на него, услышал и обернулся. Флер отступила за спины пожилых американок, чтобы он ее и теперь не видел. Сперва она решила, что он подойдет к Майклу, узнает его, – но нет, он обвел взором зал. Кого же он ищет, не ее ли?

Полюбовавшись еще немного, Майкл и Вдова двинулись дальше, явно предполагая, что и она ушла вперед.

Аргентинец, не найдя ее в зале, снова обернулся к картине и увидел, что между ним и картиной стоит Флер.

Глаза его засветились веселым удивлением, и, не сверяясь с Эль Греко, он прижал ладонь к груди точно так же, как Неизвестный, признавая ее победу. Ей это очень понравилось, хотя и показалось нескромным. Почему она теперь повела себя с ним иначе? Что-то в нем – может быть, улыбка, выражение лица – стало честнее, лучше, не таким кошачьим. И появился он в хорошую минуту. Если сейчас ему вздумается ухаживать за ней – что ж, она позволит.

– Опять вы меня опередили, – улыбнулась она. – Мы должны были увидеться только к субботе.

– Это великая награда!

Секунду-другую оба молчали, снова почувствовав отчуждение. Мимо прошли величественные американки и произнесли: «Боже мой!» – в тот самый миг, когда они, не сговариваясь, повернулись к следующему залу.

– Я видел картину вашего отца, леди Монт… – начал Баррантес.

Флер в полупритворном ужасе подняла руку.

– Ой, только не про Гойю! – воскликнула она. – И без титула! При моей свекрови я чувствую, что «леди Монт» – она, а не я. Вы не могли бы называть меня по имени?

– Очень буду рад, – просто ответил он.

Незаметно, исподтишка, она взглянула на него тем самым взглядом, который два предыдущих поколения Форсайтов назвали бы старомодным. Кто его знает, чему он рад, кроме своих игр и того, как умело он в них играет?

– Александр, – спросила она первое, что пришло ей в голову, – вы мне еще не сказали, как вы познакомились с моей матерью.

– Что же… Флер, – подхватил он, – разве она вам не говорила?

Фехтовать он умел. Флер улыбнулась и напала снова.

– Нет, не говорила. Да я и не спрашивала. А теперь захотелось узнать. Она думает, что вы финансист или что-то такое, но этого просто не может быть.

– Почему? Чем я не похож на банкира?

– Не похожи, и все.

– Неужели?

– Ни малейшего сходства.

– Подумать только! Тем хуже для меня.

– Да, да. – Флер отказалась от иронии, она и так сумеет разделаться с ним. – И не надейтесь.

Баррантес словно бы обдумывал свои упущения и недостатки.

– Разве очень хитрый человек не может притвориться? – спросил он.

– Хитрый человек, – ответила Флер, – заметит, что здесь у нас хитрость ни к чему. Во всяком случае, денег ею не наживешь. Понимаете, мы любим, чтобы иностранцы не притворялись. Иначе нам не сохранить главного нашего свойства.

– А что это?

– Лицемерие, что же еще?

Он посмеялся и спросил:

– Как мне выглядеть, Флер? Как лучше всего использовать мою внешность? Скажите, я сразу исправлюсь.

Искренне наслаждаясь этой веселой перепалкой, она поняла, что сегодня почему-то аргентинец нравится ей гораздо больше. В чем тут дело? Он изменился или оба, он и она?

– Ну, хотя бы… вы кажетесь… ох, не смотрите вы так, я ничего хорошего не скажу!

Смотрел он очень спокойно, в сущности – безупречно, разве что промелькнула какая-то искорка.

– Я и не сомневался. Итак, я похож?..

– Ну, что же – на светского человека.

– Да? Значит, светский человек не может быть дельцом?

– Может, но профессиональным.

– А! – засмеялся он. – Боюсь, это у меня от отца.

– Он был финансист?

– Нет. Но, все говорят, человек светский. Деньги ему были нужны только для одного.

– Для чего же?

– Для удовольствий.

Прежде, чем она подумала, как поприличней или хотя бы поосторожней спросить, что же из этого товара он успел приобрести в Лондоне, Баррантес переменил тему.

– Посмотрите, Флер! – воскликнул он. – Вон там, перед «Магдалиной»!.. Там женщина…

Флер повернулась, но не сразу поняла, что он имеет в виду. Несколько человек, в том числе – две величественные американки, стояли между ними и картиной, на которой, по всей видимости, изображался тот миг, когда Христос сказал: «Не тронь Меня», причем Магдалина была выписана тщательно, а Христос – только намечен. Баррантес был выше, чем Флер, и разглядел лучше.

– …Правда красивая? – закончил он. – В молодости, наверное, была «Любовью небесной» Тициана. Ах ты, отвернулась!..

Флер только собралась сказать, что никого красивого не видит, как американки прошли дальше, воскликнув: «Боже мой!», и в другом конце зала она увидела спину какой-то женщины, если судить по цвету волос – немолодой. Они были серебряные – не седые, не белые, а чистого серебра, и собраны в мягкий узел чуть ниже затылка. А вот сама спина в синем платье – нет, скорее лиловом, как дельфиниум, – казалась молодой, прямой; не опираясь на бархатную спинку стула, незнакомка изящно повернулась к другой картине. Если бы это слово подходило к такому возрасту, Флер назвала бы ее гибкой. Держалась она прекрасно, впору женщине, которая наполовину моложе.