Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

остановился на старом месте, у Григорьевых: «Как будто бы ничто со времени нашей последней встречи и не случилось. Аполлон после странствований вернулся из Петербурга и занимал по-прежнему комнатки налево, а я занял свои по правую сторону мезонина»195. Возможно, впервые покинувшему полк и больше двух лет не бывавшему в Москве Фету было приятно ощущать себя ненадолго вернувшимся в беззаботное студенческое время.

В реальности изменилось многое; обстоятельства, сопутствующие встрече друзей, делают фетовское описание в значительной степени неправдоподобным. Дело не только в том, что оба приятеля изменились: Фет, хлебнувший армейской жизни, конечно, не был тем же ленивым студентом, а Григорьев не только превратился в критика, журналиста, успел издать свой единственный поэтический сборник (1846), пережить несчастную любовь, изведать нужду. Гораздо существеннее было то обстоятельство, что Григорьев, получив отказ от предмета его страстной любви Антонины Фёдоровны Корш, вышедшей замуж за Кавелина, женился на её сестре Лидии почти накануне приезда старого товарища, 12 ноября. Это не могло не отразиться на быте Григорьева; вряд ли прежняя жизнь в мансарде была для него возможна. Впрочем, отношение Аполлона к стихам друга оставалось таким же восторженным, как в студенческие годы, и он согласился участвовать в отборе произведений для нового сборника и составлении его композиции.

Пребывание в Москве продлилось несколько более двух недель и было посвящено почти исключительно хлопотам по будущей книжке. Действовать нужно было энергично — времени было мало. Подписка также оказалась не слишком щедрой, собственных «свободных» денег у Фета было мало. Приходилось экономить на всём. Для переписывания стихов набело наняли бывшего учителя погодинского пансиона Павла Павловича Хилкова, из-за беспробудного пьянства впавшего в нищету и явившегося к своим работодателям в прорванных сапогах, из которых выглядывали босые ноги, но писавшего «необыкновенно чётко, проворно, грамотно и толково»196 и взявшего дёшево. Цензор, профессор Московского университета Василий Николаевич Лешков, чьи лекции Фет совсем недавно посещал, взялся «по знакомству» быстро прочесть рукопись, и после того как некоторые сомнения были преодолёны (обычно тем, что эти стихотворения были уже напечатаны, а следовательно, вполне благонадёжны), 14 декабря 1847 года дал разрешение на её издание. О печатании книги Фет договорился в типографии Николая Степановича Степанова, находившейся в его доме на Молчановке. Держать корректуру и рассчитаться с издателем взялся опять же Аполлон Григорьев, которому автор оставил отложенные на это деньги.

Фет также заглянул к Погодину, чтобы временно позаимствовать у него те старые номера «Москвитянина», где были напечатаны стихотворения, смутившие Лешкова; возможно, побывал и у Шевырева, чьим покровительством по-прежнему дорожил. Зашёл он и к Боткину — вероятно, чтобы показать ему подготовленный сборник (сам Фет пишет, что уже тогда ценил его мнение) и подготовить критические суждения о готовой к выходу книге. У Боткина он неожиданно встретил актёра Мочалова, которым так восхищался в студенческие годы и которого теперь не узнал в совершенно заурядном человеке, каким знаменитый артист выглядел вне сцены: «кудрявом с лёгкой проседью», «среднего роста», «в поношенном фраке»197. Напоследок поместив в «Московском городском листке» объявление о скором — в конце января следующего года — выходе в свет своей книжки, Фет в январе вернулся, опять через Новосёлки, где снова пробыл совсем недолго, в полк, уверенный, что вскоре станет автором уже второй поэтической книги. Однако жизнь опять распорядится иначе.

ЛЮБОВЬ

Двадцать седьмого января 1848 года Фет вернулся из отпуска в штаб корпуса, где и продолжил службу. Дела, по всей видимости, обстояли неплохо: исполнение не сильно хлопотных вне смотров и манёвров обязанностей сулило достижение, пусть и не такое скорое, утерянного и желанного социального статуса; литературная карьера тоже продвигалась, и сборник, который вот-вот должен был выйти из печати, видимо, представлялся важным вкладом в неё. Но воцарившееся спокойствие вскоре начали омрачать первые тревоги и неудачи. Стихотворный сборник никак не выходил, и попытки связаться с отцом и сыном Григорьевыми не давали никакого результата. Их молчание вызывало у Фета нарастающие тревогу и раздражение. В письме всегда благоволившему к нему Шевыреву от 10 июня 1848 года он просил развеять их: «Не откажите уведомить меня хоть в двух словах, что же сталось с этой несчастной книгой, за которую и деньги были отданы, и все казалось в порядке, а затем, несмотря на все мои просьбы об уведомлении меня Григорьевым-стариком, я до сих пор решительно не знаю, отчего нет про книгу ни слуху, ни духу»198. Шевырев ничего не выяснил. Но пока можно было считать, что задержка вызвана какими-то естественными обстоятельствами.

В середине апреля, обойдённый по службе (должность полкового адъютанта, на которую он рассчитывал, получил поручик Крит), Фет подал рапорт о переводе в полк и был зачислен в третий эскадрон, расположенный в селе Стецовка той же Херсонской губернии. Впрочем, эту неудачу корнет принял стоически. В письме Борисову от 7—14 мая 1848 года (тот ещё в начале февраля 1847-го вышел в отставку «по домашним обстоятельствам» и поселился в Фатьянове), высказывая недовольство тем, что его держали «чёрт знает для чего два года в штабе, разве для того, чтобы обзавестись всем нужным для штабной и совершенно негодн[ым] для походной жизни», Фет подводит итог: «Будь что будет, мне и в полку хорошо»199. Так отчасти и было: у него сложились отличные отношения с командиром эскадрона штабс-ротмистром Алексеем Алексеевичем де Коннором (О’Коннором), заядлым охотником, любителем рисовать карикатуры на однополчан (имевшим, правда, один недостаток — страстное желание играть на скрипке, ненавистной Фету с детства, впрочем, инструментом он не злоупотреблял