Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

использовании критерия «слезинки» бросают и такие известные спикеры так называемой Русской весны, как Д. В. Ольшанский и А. П. Долгарева391.

В последние несколько лет публичная рефлексия в России на тему выражения Достоевского приобретает все более примитивные, утрированные формы, порой находящиеся за пределами цивилизованной дискуссии. Это наблюдение может быть проиллюстрировано примером из книги А. В. Белякова и О. А. Матвейчева «Ватник Солженицына». Книга сама по себе не заслуживала бы отдельного внимания, если бы не имя одного из авторов. Олег Матвейчев – политолог, бывший профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», преподаватель Финансового университета при Правительстве РФ и депутат Государственной Думы VIII созыва. Репутацию Матвейчеву создали его многочисленные эпатажные заявления в интервью и социальных сетях392. В книге авторы не особенно изобретательно доказывают, что осуждение террора в СССР играет на руку врагам российской государственности:

Нам скажут: как можно так цинично считать трупы? Дескать, и горе одного человека (пресловутая «слезинка ребенка») – уже горе, и нет разницы, убито 10 миллионов или всего 100 тысяч. Если нет разницы – отлично! Тогда записывайте в великие диктаторы человечества и всех английских королей, и всех американских президентов… А что касается «слезинки ребенка», то не Достоевский, а Иван Карамазов придумал эту тему, а он, как известно, был в общении с дьяволом393.

Общий замысел сочинения становится ясен из аннотации:

Александр Солженицын – лжец и доносчик, предавший свою Родину и близких, или Пророк, не понятый в Отечестве? Был ли он ключевой фигурой на шахматной доске холодной войны? Стоял ли за нобелевским лауреатом-антисоветчиком КГБ? Кто и зачем собирается превратить столетие со дня рождения Солженицына в мировое событие? Как косноязычные многотомники посредственного писателя почти стали мировыми бестселлерами? Стоит ли начинающим писателям учиться приемам самопиара у «вермонтского затворника»?

Чем же объяснимо такое единодушие? Можно предложить несколько версий. Прежде всего, можно обратить внимание на смену жанрового контекста образа. Если в дореволюционный и советский период наиболее острые споры вокруг его интерпретации разворачивались в основном на страницах философских и литературоведческих сочинений, в публицистике толстых журналов и официальных газет, то в более поздний период ареной такой полемики становятся многочисленные сетевые площадки, включая персональные блоги. Объяснить это можно как вполне очевидным превосходством интернет-медиа над прежними форматами распространения информации, так и результатами поэтапной реабилитации Достоевского еще в советском публичном дискурсе. Не только сюжеты и персонажи, но и взгляды писателя стали восприниматься как мейнстрим постсоветской эпохи, доминанта ее идеологического пейзажа. Обозначившееся со всей резкостью еще в эпоху перестройки настойчивое желание приглашать классика к обсуждению любой злободневной темы в путинское время приобретает черты врожденного интеллектуального рефлекса. Один из красноречивых примеров этого подхода – акция санкт-петербургского художественного объединения «Группировка перемен», заявившего о себе в 2011 году. Участники объединения не скрывали своего резко негативного отношения к российской либеральной оппозиции и к массовым акциям протеста 2011–2012 годов394. Так, в марте 2011 года «Группировка перемен» провезла по улицам Петербурга стилизованную фигуру коня, украшенную надписью «Несогласные в России = Троянский конь»395. Группа провела скандальную акцию и на первомайском шествии, представив на нем зорб396 с надписью «Не нравится в России? Катитесь отсюда!»397. Художников и активистов подозревали в связях с «Молодой гвардией Единой России» (МГЕР) – молодежной организацией «партии власти»398. В начале сентября 2011 года сотрудничавший с группой художник Даниил Тихонов (подписывавший свои работы псевдонимом Danich) разработал и выпустил серию постеров и открыток, составивших своего рода комикс про Путина и Достоевского. Картинки клеили на стены зданий и в вагонах метро, распространяли в виде листовок и макетов, доступных для скачивания из интернета. На картинках Достоевский и Путин обмениваются короткими репликами, из которых становится ясно, что русский классик во всем поддерживает тогдашнего премьер-министра РФ и завещает ему укреплять единство страны, оберегать ее от возможных революций. Писатель и политик наблюдают за митингами несогласных, подтрунивая над протестующими. На одной из картинок Достоевский вместе с сотрудником полиции следит за недовольными горожанами возле Гостиного двора. «Вот они, мои Петеньки!» – обращается писатель к полицейскому, явно имея в виду Петра Верховенского. «Да они Вас не читают, Федор Михайлович!» – отвечает интеллигентный сотрудник МВД. Своеобразную аберрацию сознания, когда на уровне риторики метафора становится неотличима от плана реальности, демонстрирует реплика поддержавшего акцию члена Общественной палаты А. Ю. Татаринова, процитированная страничкой группы в «Живом журнале»:

Путин и Достоевский – два образа России, известных всему миру. Один принимает решения, другой влияет на умы. Жаль, что их никогда не видели вместе. Сердитые художники из Петербурга решили это исправить. <…> Возможно, изображенные нами дружеские диалоги Путина и Достоевского могли бы стать реальностью. Мы предлагаем миру новый образ Достоевского и новый тандем – Путина и Достоевского399.

Употребление слова «тандем», разумеется, отсылает к тандему премьер-министра и президента. Таким образом, Достоевский как будто выступает конкурентом Дмитрия Медведева400.

Прочтение Достоевского сквозь призму новостной ленты дает неожиданный эффект. «Слезинка ребенка» становится синонимом детского страдания как такового и воспринимается как полемическая уловка (сродни уловкам Шопенгауэра), способная дискредитировать любой общественно значимый проект. Универсальный гуманизм и этический максимализм Достоевского встают на пути уверенной поступи прогресса, лишают потребителя новостей эмоционального благополучия. Сьюзен Зонтаг ставила произведения Достоевского в один ряд с серией гравюр Франсиско Гойи «Бедствия войны» (1810–1820):

Искусство Гойи, так же как искусство Достоевского, – утверждала Зонтаг, – представляется поворотной точкой в истории нравственности и сострадания: оно так же глубоко, подлинно и требовательно. Гойя устанавливает в изобразительном искусстве новый уровень отзывчивости к страданиям. <…> Перечень военных жестокостей задуман как атака на чувства зрителя401.

В критике военной фотографии, как она описывается в эссе, можно найти что-то общее с нападками на «эксплуатацию слезинки ребенка» современной публицистикой:

Под лавиной изображений, которые некогда потрясали и возбуждали негодование, мы теряем способность реагировать. Сострадание, которое нагружается без конца, немеет. Таков привычный ныне диагноз. Но какое из него вытекает требование? Показывать бойню, скажем, только раз в неделю? <…> Никакой экологии изображений не будет. Никакой Надзорный Комитет не установит норму ужасов, чтобы сохранилась свежей способность переживать увиденное. Да и самих ужасов не убудет402.

Зонтаг пишет, что во время осады Сараева Вооруженными силами Республики Сербской местные жители публично обвиняли западных фоторепортеров в корыстном желании дождаться очередного удара по городу, чтобы снять больше трупов.

Другую аналогию