Близнецы - Тесса де Лоо

Несколько недель подряд она истязала себя самоанализом: почему она сразу не согласилась на его предложение… почему взяла время на раздумья… хотела ли она его испытать… подразнить… зачем надо было все затягивать? Она мучила себя вопросами, на которые не могла ответить, вопросами, постепенно превращавшими ее в горгону и неизменно приводившими к одному и тому же беспощадному выводу.

Снова позвонил отец Давида. Они получили вторую открытку, на этот раз из Маутхаузена, с загадочным текстом: «Если я как можно скорее не получу свой парусник, будет слишком поздно…» Он отчаянно воскликнул:

— Он умоляет нас о помощи, мой мальчик, но что я могу сделать? Я бы хотел поменяться с, ним местами-я старый человек, а у него еще вся жизнь впереди…

Лотта тщетно подбирала слова — всякий раз, когда она действительно в них нуждалась, они куда-то пропадали. Если Давид не выживет, то вся идея справедливости превратится в иллюзию, а мир — в царство произвола и хаоса, посреди которого человек с его планами, ожиданиями, надеждами и фантазиями — ничего не значит, он — абсолютное ничто. По ночам в ее снах проплывал корабль с надутыми парусами, озера JIoo- сдрехта разливались до размеров океана, сам Давид, загорелый и сияющий, стоял у штурвала — потом вдруг падал в воду и пытался, окоченевшими пальцами хватаясь за край лодки, подтянуться на борт.

От отца она получила его последнюю фотографию, на которой Давид душераздирающе невинно улыбался в камеру. Наивность стоила ему свободы, а может, даже и жизни. Он оказался в неподходящем месте в неподходящее время — без этой мысли она не могла смотреть на фотографию. Исключительно из уважения к нему она не разорвала снимок. Беззаботно помахав рукой, Давид укатил на велосипеде из ее жизни; это движение руки, вверх-вниз, никак не выходило из ее головы, как будто в нем был какой-то скрытый смысл. А что, интересно, он напевал, растворяясь в темноте?

Музыка ее раздражала. Все эти мелодии, такты, тональности, украшательства казались ей смехотворными — бессмысленная мишура, ложные сантименты. Ее голос перестал брать высокие ноты, а на глубине неуверенно вибрировал. Катарина Мец отправила ее домой:

— Приди-ка ты сначала в себя.

4

Откуда берется и куда уходит вся эта вода? Анна лежала в блестящей медной ванне, на коже оседали воздушные пузырьки — причудливое сплетение чешуек. Бледное скользкое тело было погружено в воду. Наверняка создана хитроумная система водосточных труб, по которым вода из источников попадает в термальный комплекс, а потом выводится обратно — омываемое в течение получаса тело лишь транзит на ее пути. И всю эту воду, текущую незримо и неслышно, точно кровь по жилам, словно насос, выкачивает термальный комплекс-сердце. Интересно, сколько бутылочек минералки требуется на такую вот ванну?

Много лет назад это самое тело сидело в корыте на кухонном полу, а дядя Генрих с издевкой барабанил в запертую дверь: ну и грязнуля же ты, если моешься каждую неделю. Казалось, что в ванной повисла напряженная тишина, как если бы курортники из прошлого боялись себя обнаружить. Какие известные мертвецы нежились в этой ванне? Неужели здесь и поныне витают их мысли, накаляя тишину до предела? То, о чем они думали, вряд ли заслуживает внимания, улыбнулась она сама себе.

Всего один шаг отделял всех этих незнакомых покойников от погибшего друга Лотты. Стыд, гнев, горечь не давали Анне спать. И все же мы, сестры, упрямо убеждала она себя. Разве снисходительность и мудрость не самые верные спутники старости? Если мы вдвоем не в состоянии преодолеть непонимание, то что тогда делать другим? Мир навсегда останется во власти нетерпимости, а каждая война растянется, по крайней мере, на четыре поколения. Конечно, Германия, ворочавшая большими деньгами, добилась-таки примирения, однако хватило одного футбольного матча, чтобы понять — старая вражда еще жива.

Что-то в угле падения света, в зеленом отражении кафеля, в безмятежной уединенности перенесло ее в казино прошлого. Лотта сидела напротив нее в ванне на львиных лапах, а склонившаяся над ними темная женщина (тетя Кейте?) поливала их из синей эмалированной кружки тонкой струйкой холодной воды. По очереди они визжали от наслаждения. Она четко видела перед собой Лотту с мокрыми темными волосами и крепко зажмуренными глазами — образ был f столь ясным, что казался правдоподобнее, чем Лотта, сидевшая напротив нее за столиком днем раньше. Я все еще это помню, подумала она изумленно. И хотя бомбежки не оставили от казино камня на камне, в ее голове оно сохранилось в своем первозданном виде, как если бы и не было всех этих лет.

То, что с нами сотворила история, размышляла она, нельзя мерить на свой аршин. Страдание не разделяет, а соединяет — так же как в свое время соединяла нас радость. Эта мысль, какой бы нелепой она ни казалась, принесла ей облегчение. В этот момент в комнату вошла служащая в халате, чтобы помочь ей вылезти из ванны. Она протянула Анне руку. Анна спокойно и с достоинством перешагнула через край ванны и ступила на пол. Как Полина Бонапарт в сопровождении камеристки, ухмыльнулась она.

Ближе к полудню они встретились в буфете, дверь которого всегда была зазывно открыта, однако они еще ни разу не заставали там посетителей. Время от времени по лабиринту коридоров мелькал одинокий курортник, но вообще-то в здании было тихо и пусто. Январь — мертвый сезон.

— Я так плохо спала, — призналась Анна, — всю ночь мне снился тот молодой человек, который, ни о чем не подозревая, шагнул вперед.

Лотта рассеянно кивнула, отпивая поочередно из кофейной чашки и из кружки с ключевой водой. Анне показалось, что она не хочет продолжать эту тему.

— Не подумай, что я собираюсь состязаться с тобой в тяжести выпавшего на нашу долю горя… — начала она осторожно, — но в этой чертовой войне, стоившей мне нескольких тревожных лет, погиб и мой Муж…

В гостиной раздались первые такты Пятой симфонии Бетховена. «Та-та-та-та… Главнокомандующий войсками вермахта объявляет: Двадцать восьмая пехотная дивизия продвигается к границам России». Анна делала для Рудольфа бутерброд, медленно намазывая его маслом вперемешку со слезами. Завтракавший напротив старик фон Фалкенау сочувственно на нее смотрел.

— Не стоит плакать, фрейлейн, — orf покачал головой. — Ваш жених ведь не в пехоте! В войсках связи ему ничего не грозит. К тому же через шесть недель вся эта операция закончится — вот увидите! Вы, наверно, думали, что народ будет защищаться? Да они только рады избавиться от коммунистов!

Анна грустно улыбнулась. И хотя вояка фон Фалкенау обладал связями в высших военных кругах и получал информацию из первых рук, ничто не могло утешить Анну в ее страхах. Что значил один солдат среди миллионов других — пушинка, несомая ветром над тундрой, в безграничных просторах страны, где солнце восходит на одной стороне, а заходит — на другой. Это была иллюзорная война, выражавшаяся в неисчислимых жертвах, не укладывающихся в голове: «Та-та-та… Главнокомандующий войсками вермахта объявляет…» Тридцать тысяч русских военнопленных, сорок тысяч,' пятьдесят. Что с ними происходит? Вот те безобидные вопросы, которыми в домашней обстановке задавался практический ум, в то время как сквозь распахнутые двери в сад проникал победный гомон. Письма от Мартина добирались до Анны лишь спустя четырнадцать дней. За это время его уже могли убить. Она ходила смотреть кинохронику в близлежащий городок, читала газеты; однако чем больше она старалась оценить его шансы на выживание с учетом армейских передислокаций, тем беспомощнее себя ощущала. Сидеть дома сложа руки и ждать — вот ее фронт, о котором никто не упоминал.

В конце октября пришла телеграмма. «Приезжай, пожалуйста, в Вену. Немедленно. Мы женимся». Ее чемодан с самодельным подвенечным платьем и официально заверенным генеалогическим древом уже давно стоял наготове. Очертя голову она понеслась в Вену. Однако по прибытии она не решалась выйти из поезда — будто мощный воздушный поток на секунду втолкнул ее обратно в вагон. Он стоял на перроне, совершенно реальный, после того как уже сотни раз погибал в ее воображении. Он вернулся из беспредельности, где простой смертный уж точно бы затерялся.

Его же время и пространство доставили сюда в целости и сохранности. По бокам к нему прильнули мать и отец. На мгновение она позавидовала, что у него оба родителя, с которыми он мог здесь ее встречать: смотрите, вот и она. Отец и сын были одеты в костюмы и шляпы — у Мартина шляпа сползла чуть набок. Худощавый отец выглядел моложаво, но его лицо в тени, отбрасываемой полями шляпы, выражало озабоченность, словно он щурился от яркого солнца. От матери жизнь, похоже, тоже требовала нечеловеческих усилий. Она крепко сжимала губы, словно надувая воздушный шар; перманент черных волос она носила словно шапочку. Между этими людьми, которые, судя по всему, не обращали друг на друга внимания, и стоял сияющий Мартин.