Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

— Ну, погорячился, — оправдывался Васька. — Понятно, мне мою бабу тоже жалко. А твою топил на суде сам пристав, за обиду, што его от должности отставили.

— Нет, а ты вчера словами эдакими: дескать, потаскуха, всех запутала…

Васька уже не мог сдержать злобы и зашипел:

— А што неправда, што, конечно, она нас всех запутала! Ей, видишь ли, надо было столбовой дворянкой быть…

— Ну, и опять же ты зачинаешь! — крикнул Митька Ваське. — Вот доскандалитесь — баб ваших угонят в другую партию.

Васька неистовым шепотом продолжал:

— Ну и пускай угонят! А только што я за правду голову отдам на отсечение…

— Какая правда? — заорал Бочкарь, — Где правда твоя, ну?

Васька заерзал от злости и от страха.

— А твоя какая правда? Кто погнал нас на Вавилину заимку? Кто начал разыгрывать начальство, а?.. А кого Вавилина сноха сблазнила, как утенка, а? приехал на заимку дело делать, а увидал бабу-перекрасу — угорел. А когда суд пришел — ты всем нам приказал показывать: дескать, знать мы ничего не знаем! Дескать были выпимши, машкировались. Где же она правда, а? Вавила с бабой всех разбойников перевязал. Срамота, ведь!

Бочкарь сжал кулаки и загремел цепями, но Митька схватил за шиворот Ваську и отшвырнул его в сторону.

— Иди ты отсюда к чертовой матери! Хы-ы!

Взводный заметил шипение и возню.

— Эй, вы! Опять!

— Нет, нет, восподин взводный! — через силу ухмыляясь, егозил Васька. — Мы это в шутку… Мы это так… Играючись, барахтаемся…

— Ой, доиграетесь вы у меня! — погрозил взводный и подозрительно взглянул на подходивших Яшу и просвирню.

Оба в белых кухонных халатах, позванивая кандалами, под конвоем одного солдата они несли на палке ведро с дымящимся кипятком.

— Кипятку, кипятку, братики! — ласково и грустно говорила Августа Петровна. — Кипяточку-то берите, поскорее, пока не остыл…

— Здорово, Митя! — ухмыльнулся Яша Калюшкину. — Как Господь милует?

— А што, Яшенька! Весело откликнулся Митька. — Неволя-то тебя, знать, на просвирне поженила?

— А ты, болтай, болтун! — нахмурилась Петровна, — В аду и то все будешь ощеряться… Ну-ка, бери, иди кипятку-то.

— А тебя, Петровнушка, тоже, значит, в чин произвели, — зачерпывая кипятку сказал Васька.

— А што мне, родимушка, зря-то вшей кормить? Потружусь вот для братиков. Все не так скушно. А ты што, богатырь наш Муромец? — обратилась она к Бочкарю. — Што так сурьезно смотришь на меня?

Микула отвернулся от нее и, смотря в овраг, на пасеку, снова нахмурился.

Разливая кипяток, просвирня ходила между арестантами и говорила:

— Да-а. Вот и сама теперь страдаю за грехи свои. И страдаю и сама не знаю: какие злые сети всех людей запутали?

Просвирня остановилась и, смотря на горы и поля, продолжила:

— Смотрю на благодать на эту Божию и думаю, и думаю: аль людям тесно на земле? Аль не чуют они гласа Божьего, не видят света белого, свободного? Да, братики, родимушки мои! Видать Господь Бог знает, как нас надобно наказывать. Вот теперича мы видим — как велик и как же он прекрасен Божий свет. А воля!.. Вон она какая воля-а!

Всхлипнув, она утерла рукавом глаза и подошла к заснувшему под солнечною ласкою бородачу. Его длинные, сухие и волосатые, в цепях, ноги были вытянуты, точно жерди, и мухи роились над разъеденными железом ранами. Старушка затихла перед ним, отмахнула мух и позвала:

— Эй, дедушка, слышь, проснись, кипяточку себе зачерпни-ка! Ишь, как притомился, горемыка. Ноженьки-то все растерлись как.

Арестант, звеня цепями, быстро сел и тревожно посмотрел на старуху.

— А-а… Это вона кто! — и он улыбнулся, как не улыбался уже много лет. — А я, слышь, женушку свою сейчас во сне увидел. Когда она девицею была… Лет десять не видал ее во сне и вот увидел.

Августа Петровна наливала ему кипятку, слушала внимательно и задушевно, а он обрадовался, что есть кому рассказывать и продолжал:

— Будто молодой я и будто еду на пашню, а она стоит на полосе в пшенице, на коленях, будто бы молится… Я так это явственно голос ее услыхал… А это ты, выходит дело… Да-а…

Он взял кипяток трясущейся рукой и, поставив кружку на землю, посмотрел на поле и на реку, и в овраг, и заморгал, заплакал тихими слезами, некрасиво морща не по летам состарившееся лицо и подтягивая к нему крючковатые руки в цепях.

— Поплачь, родимушка, поплачь! — говорила ему Августа Петровна. — Небось давно души своей не облегчал слезами.

Она погладила его по обезображенным, наполовину сбритым волосам на голове и заплакала.

— Я вот тоже все красуюсь привольем этим и все плачу… Да… Чую Господа вокруг. Чую я и плачу о грехах своих…

— И она, слышь… Это ж самое мне говорила! Во сне-то!.. И тогда, давно, когда мы молодыми были, тоже эдак же говаривала часто… А потом Бог попустил несчастье наше…

Он говорил отрывочно, как будто Августа Петровна и без слов знала все главное. Потом тихо, с радостной и жалкою улыбкой продолжил:

— А захотелось мне, понимаешь, сыночка своего поглядеть…

Он захлебнулся и уже шепотом, как взятый за горло, быстро разъяснил:

— От женушки-то, слышь, остался двух годов, сыночек, Ванюшка… И вот, когда с каторги меня ослобонили, я, слышь, и задумал… Да и убежал с поселения-то сюда… А он… — каторжанин снова жалко улыбнулся. — А он, слышь, у господина одного в детях оказался. Семнадцатый уже год ему… Совсем нельзя подумать… Такой пригожий и обряжен баричем, а по обличию-то как есть она, когда молоденькой была…

— Ну и как же, мой родимый? — сокрушенно и ласково спросила Августа Петровна. — Как же он-то, не признал тебя?

— Ну, увидал я его и…

Боязно мне стало объявиться-то ему… И ушел я, не похотел объявиться… Пусть не знает чей он сын по правде… Ванюшка наш…

Каторжанин уронил лицо в свои пригоршни, в длинную, смятую полуседую бороду и перестал рассказывать о сыне.

— Ну, выскажи мне душеньку свою, родимый, выскажи, — соболезновала ему просвирня. — Тебе полегче будет. Выскажи!

Старик вместо ответа указал рукой на окружавшую их даль и всхлипнул.

— Это приволье-то мне, слышь, знакомое. Часто я тут бывал, лет восемнадцать тому… В ямщиках здесь находился.

Просвирня, вытирая слезы, повторила:

— Выскажись, родимый, выскажись.

И тут же услыхала певучий голос Яши, который говорил Митьке:

— А пошто не спросить? Я спрошу… Ежели дозволит — отчего не принести? Принесу… Повеселись, поиграй, дружок…

— Вот спасибо, Яшенька! — счастливо заливался Митька. — Страсть как соскучился по гармошке. Третий день гармошку не дают.

— Ну, как, Яша! — крикнул Васька Слесарь. — Не заскучал еще по воле?

— А какая моя воля! — все тем же голосом говорил Яша. — Я сызмальства у людей в неволе. Я привышный…

— А все-таки, небось, обидно понапрасну-то терпеть? — допытывался Васька.

— А какая мне обида? У других обиды больше моего да терпят. Вот только тружусь мало.

— А што Яша, за шапку-то тебе досталось от начальника?

— А мне што начальник? У меня один начальник — Царь Небесный. А шапка мне без надобности.

Он наполнял кружки и говорил:

— Вода чистая, ребятушки. Чистая. За это вы не сумлевайтесь: я первым делом кипятильник с песком вычистил.

— За што же эдакого старичка хорошего на каторгу засудили, а? — спросил рыжий ни к кому не обращаясь.

Ему ответил бледнолицый новым непривычным голосом, в котором зазвучала мягкая печаль.

— А што же: ежели хороших осуждать не будут, тогда нам на каторге совсем яма. А возле хороших-то и нам немного легче, — он посмотрел в сторону Бочкаря, глядевшего в овраг на пасеку. — Ишь, вон тоже человек во цвете пострадал.

А поодаль от Бочкаря сидел и тоже смотрел в сторону пасеки другой, такой же переполненный тоской о прошлом, связанным именно с этим уголком большого тракта.

— А ты молись! Молись, родимушка! — тихо говорила ему просвирня. — Терпи и молись — Господь-Бог услышит и в неволе пошлет волю.

— Только три годочка я и пожил с нею, с женушкой моей. И то в грехе все. Все в искушении… И вот уже пятнадцать лет отбыл на каторге — и опять иду в неволю. И на што мне воля, коли в сорок пять годов совсем состарился? Вот гляжу на эти места и, понимаешь, ровно все как было, а ровно как и не было!.. Бывал я здеся… Лошадей тут часто пас. А в пасеке старик тут жил один хороший. Поди уже давно умер. А кажется теперь, как будто все это мне только во сне приснилось!

Каторжник плакал и по-детски волосатыми, закованными в кандалы руками, вытирал глаза свои. И тихо плакала Августа Петровна, бывшая просвирня.

А из другого взвода, под конвоем, шли Анисья и Стратилатовна. Обе были в арестантских полосатых платьях и шагали той неловкою и развалистой походкой, которой ходят все непривычные к тяжести цепей на ногах.