Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Но Вавила слушал, жутко ухмылялся и негромко, задыхаясь, повторял:

— Ряженные!.. А?.. Балуете — а?.. Ребята, вяжи и этого… Я ж теперь с вами побалую… Побалую!..

А один из ямщиков, скрутив Матвею руки, тоже выдохнул с ожесточением:

— Это баловство?.. Три тройки лошадей загнали… Ну, вот теперича видать набаловали!..

Анисья повалилась в ноги ямщикам.

— И меня вяжите… И меня с ним мучайте. Я это затеяла…

А у Матвея оборвался голос, лицо от натуги посинело, трещал жандармский плащ и безобразно ворочалось в бессилии крепко скрученное огромное тело его.

Рыча и скрежеща зубами, с остервенением набросились на Ваську Слесаря и Митьку ямщики.

Тем временем горницу неведомо откуда вошел Яша, запорошенный снегом и без шапки, как всегда ходил он. А за ним вбежал Корнил и робко спросил просвирню:

— Што ж это?.. Тятенька?.. Што же тута делается?..

Со слезами отвечала ему Августа Петровна:

— Промысел Господень, дитятко… Промысел Господень!..

Яша подошел к ней сзади и шепнул:

— Становой с исправником приехали… Серчают шибко!

Просвирня обернулась к Яше и испуганно отскочила от него:

— Да ты-то тут откуда?.. Господи помилуй!..

Яша подошел к Анисье.

— А прибежал вот упредить тебя, — шептал он ей. — А им сказал, поехали, дескать, в гости, чай пить…

Все затихло в горнице, когда Вавила полусогнутый над связанными мужиками обернулся к Якову и в недоумении смотрел на брата, много лет не бывавшего на его заимке.

— Братец… Сделай божескую милость! — попросил Вавилу Яша. — Отпусти их!

Вавила выпрямился, тронул бороду и протянул:

— Дак вот каким манером, братец, ты ко мне в какой компании заявился!.. А я ведь тебя дурачком считал… Лимпея!.. Давай еще веревку!..

Но Лимпея, Анисья и просвирня не могли понять этого крика или не поверили ушам своим. Но Яша не отвел медвежьей хватки брата-меньшака, собственноручно заломившего назад покорные Яшины руки.

Увидал это Матвей-Микула, связанный и сваленный и завыл подавленным и страшным воем.

Рассказ третий

Пришла весна, пришла — или спустилась с неба, пришла или пробилась из земли для разноцветных радостей в полях и на горах, на пашнях и на берегах.

И что это за радость в свете солнца? Что это за красота в крылатом трепете пчелы, в стройном гуде ее полета с цветка на цветок? Никто не растолкует толком. Скажут только — солнышко высоко ходит, весна распустилась. А почему солнышко высоко ходит, а почему весна распустилась? Ну-ка, вы, люди дотошные, скажите — почему весна приходит, для чего, за что даются всякой твари радости земные?.. А всего главнее: почему есть солнце на небесах? А ну-тко, почему такое: свет, огонь, вода и камень?

…На большом сибирском тракте тишина. Пышной и густой зеленью зарос ручей в овраге возле каменной бабы, что над пасекой. И не умер еще старый пасечник. Все еще бродит, что-то гоношит в овраге. Только послабее стал сложением да пониже ростом. Гугнит что-то, не поймешь: ворчит или напевает. Живучи эти старики в пасеках. Молодит пчелиная работа, вечно дружная и бодрая, веселит сладкий мед. С косогора еще краше кажутся вдалеке горы, с чуть видными в тумане белыми снеговыми вершинами. А в другую сторону тракт убегает берегом реки на безграничную равнину. И явственнее обозначились отмеченные тополевыми рощами селенья, с церковками, с дымами, с сверканием крыш тесовых, с цветом куполов раскрашенных. По прежнему бежит и манит в даль дорога с паутиной певучей проволоки, с частоколом седых столбов.

Весеннее утро ярко, чисто и привольно. По краям дороги молодая зелень еще сверкает росою. Кусты цветущего шиповника, жимолости и горохового дерева улыбаются и что-то знают невыразимо-радостное, тайное, свое. По откосу косогора кое-где стоят большие тополя, распростершие огромные зелено-серебристые короны. Ничто не изменилось здесь за восемнадцать лет; даже каменная древняя баба-писаница, с грубо высеченным ликом, как стояла так и стоит, чуть-чуть сбоченившись. Напоминает она о далекой и вольной жизни, или о большой почетной тризне над оврагом, или о большой любви кочевых воинов к своему племени, некогда давно здесь бывшему. Только телеграфный столб, снизу на одну треть раскрашенный в полосатый верстовой, видать, что новый вкопан. А приколоченная на нем дощечка с надписью, гласит по-прежнему: справа 14 и слева 14. Двадцать восемь верст от села к селу: так и остался перегон ямщицкий. Села и деревни погустели, а станций не прибавилось.

В небе плыли утренние, высоко вознесенные, опаловые облака, и от открывшихся картин земли веяло покоем и теплом, солнечною радостью. Была необозрима даль чуть лиловеющей за рекою равнины, а видение лиловых гор с сияющими вершинами еще больше углубляло эту радость, делало ее до грусти сладостной. И такая была тишина, что слышны были и самозабвенное повествование жаворонка, и пружинно-однострунная песенка иволги, и строго-задумчивое гудение неисчислимых пчел.

Совсем редко старик поднимался на тракт, плохо двигались ноги, слабо видели глаза и притупился слух. Но птичьи голоса слышал и лучше молодого различал гудение пчел во время роения.

И вот показалось ему, что в птичьи и пчелиные песни вплелся какой-то новый, редкий и далекий, медленно приближавшийся звук пения. Не то свадьба где гудит, не то хоронят где кого. Но песня вскоре овладела им и грустной улыбкой заиграла на желтой седине бровей. Потом перешла в глубокую печаль полей и гор, и неба, будто вся природа всеми голосами оплакивала что-то самое прекрасное, навеки умирающее или отлетающее от земли.

Наконец, песня зазвучала властно, с отчетливым солдатским шагом, с болью стонов и мужицких слез соленых, без слов в песне замкнутых. Когда же песня выросла, приблизилась настолько, что слышны были тяжелые шаги многих ног, а звуки сдобрились лязгающей музыкой кандалов, — дед-пасечник догадался. Из уездного острога в губернский гнали каторжан и арестантов.

Партию вел усиленный конвой солдат, приземистых, запыленных и перегруженных ношей, серых и суровых людей в бескозырках. Усы конвоиров были щетинисты, подбородки сини от плохо выбритой густой мужицкой растительности. Черные мундиры с начищенными пуговицами, сапоги с железными подковками.

Взвод арестантов-песенников шел в ногу, в строгом строю, по-солдатски.

Поравнявшись с каменной бабой и обернувшись назад, взводный командир замедлил шаги и скомандовал:

— Шаг на месте. Азь-два! Три-чтыри!

Каторжане тяжело, но правильно перешли в шаг на месте и продолжали петь. Теперь слова их песни дед услыхал совсем отчетливо:

Как за каменной стеною,За решеточкой стальнойСидел молодец-мальчишкаНе женатый холостой…

Хватаясь за кусты, медленно поднялся дед на косогор, но на тракт выйти не решился. Спрятавшись в кустарнике он удивился, как скованные песенники украшали песню тем, что иногда все враз потрясали ручными и ножными кандалами, и от этого стон песни переполнил жутью всю природу, загородил собою от старика небо и землю. Но ярко струился свет на старые и молодые, изборожденные злом или тоскою, пороками или болезнями, или смертною усталостью каторжные лица. Рты песенников открывались как-то криво, ощеривая плохие и черные или яркие и белые зубы, и враз расширялись черные дыры между пыльных или щетинистых усов и лохматых бород арестантов:

А на воле за окошкомСизый голубь ворковал.Сизый голубь перелетныйАрестантский верный друг.

Ты лети-лети сиз-голубьЧерез зелен темный лес.Через зелен темный лесГде блистает Божий крест…

Никогда от песни дед не плакал. Прожил восемьдесят лет, много видел проходивших мимо арестантских партий, но никогда не трогали они его такой печалью. Моргал выцветшими глазами, смотрел, слушал, слушал и не замечал, что на желто-белых усах его нанизывалась капелька за капелькой.

Там стоит перед иконойМать родима, слезы льет,Ты скажи ей, голубь сизый,Утешенье проворкуй…Утешенье проворкуй:Нас отправят в Акатуй…

Взводный, наконец, махнул рукой и хрипло скомандовал:

— Стой! И будя базлать!.. Вольно. Оправсь! — повернулся к одному из боковых конвойных: — А ну-ка, Иванов, беги туда, узнай: чего это партия по дороге растянулась? Да упроси начальника, может тут привал дозволит? — он оглянулся, — Место больно удобное. — повернулся ко второму солдату. — Сашкунов! Стань на косогор и гляди в оба. — а третьему сказал потише: — Егоров! Дай-ка закурить, — и снял фуражку с запотелой головы. — Чего ты озираешься на овраг-то? — угрожающе закричал он на высокого сухого арестанта с большой полуседой бородой. — Небось, опять побег задумал?