Арифметика подлости - Татьяна Туринская

Улыбка сползла с Маринкиного лица. Он злорадно ухмыльнулся: надо же, даже пощечина не потребовалась.

— Что-то случилось, Геннадий Алексеич? Что-то не так? Мне уйти?

— Сколько раз я просил тебя не называть меня по отчеству!

Не мог же он предъявлять шлюхе претензии за неверность! А так хотелось излить на нее гнев. Пусть за отчество. В самом деле — каждый день на матах куролесят, а она его на 'вы', да по отчеству. Сколько можно?!

Ужасно хотелось спросить: 'Арнольдика ты тоже по отчеству зовешь? Всем своим козлам выкаешь?'

Но сдержался, промолчал. Рванул за руку, прижал к себе, не столько поцеловал, сколько укусил, намеренно стараясь причинить боль, унизить предательницу, уничтожить. Думать не мог. Хотел — нет, должен был, должен! — сделать ей так же больно, как сделала ему она. Слов она не понимает. Значит, нужно применить силу.

Задрал юбку, не стал даже снимать трусики — отодвинул в сторону, нагнул ее грубо, по-хамски. Со шлюхой нужно обращаться как со шлюхой — нормального обращения она не заслуживает!

Та пыталась сопротивляться, но он сильнее. Ни разу в жизни не применял силу к женщине, но теперь это казалось вполне оправданным. Хотел убить изменницу, придушить, но вместо этого унижал, получая не удовольствие от собственной силы и могущества, а боль, еще большую боль. Она этого заслуживает. Она заслуживает только этого. И этим оскорбляет его. Он ведь видел в ней человека! Он чуть не бросил Оленьку, решив, что ему нужна такая, как Маринка. За что она его так, за что? Сколько их у нее было, Арнольдиков, Альбертиков и прочей мужской шелухи?

Когда, наконец, он позволил ей разогнуться, Маринка неспеша поправила трусики, одернула юбку. Только после этого медленно повернулась к нему, спросила невозмутимо:

— Вам было хорошо, Геннадий Алексеич? Тогда я пойду.

А в глазах плескалась ненависть.

В этом они были взаимны: он ненавидел ее еще больше.

— Я тебе пойду! Я тебя не отпускал.

— Вы только что меня отпустили. Отпустили на все четыре стороны. Прощайте, Геннадий Алексеич. Зачеты у меня уже есть, я вам больше не нужна. И вы мне больше не нужны. Спасибо за науку.

Направилась к двери.

— Стой!

Послушно остановилась, но к Гене не поворачивалась. Стояла по стойке смирно, даже не раскачиваясь, как обычно.

— За какую науку? — намеренно грубо спросил он.

— За культуру физическую, — не оглядываясь, ответила Маринка, и снова двинулась к двери.

— Стой, — опять приказал Кеба.

На этот раз она не послушалась. До двери ей оставалось-то пара шагов, так что кроме 'Стой' Кеба ничего и сказать не успел — Марина уже открывала дверь каморки.

Он понял: если она сейчас уйдет — больше он ее не увидит. Разве что свидетельницей на свадьбе. Но такую, какой он желал ее видеть, не увидит никогда.

Лишь теперь понял, что натворил. Забыл гнев, забыл обиду — только бы не потерять ее, только бы не потерять! В два прыжка преодолел расстояние, схватил ее, прижал к себе:

— Прости!

Она пыталась вырваться, но Генкины объятия были крепки.

— Прости меня, я дурак!

Марина перестала вырываться, но по-прежнему молчала. Он начал раскачивать ее, как она любила — по часовой, против часовой, по часовой, против часовой… Качал, убаюкивая, уткнувшись носом в ее жесткие короткие волосы.

— Прости…

Наконец, она откликнулась. Подняла голову, посмотрела на Кебу, и от жалости у того сжалось сердце. Господи, что он наделал?!

А она все смотрела и смотрела на него, и столько было в ее взгляде.

— За что? За что вы меня наказывали?

— Прости меня, малыш. Я такой дурак…

Кеба удивлялся — она простила его. Как?! Как такое можно простить? Ни одна шлюха не простила бы такого обращения! А Маринка простила. Почему?

Она, как обычно, лежала на животе, предоставив ему возможность любоваться веснушками. Только веселой сегодня Маринка не была. После того вопроса она не сказала больше ни слова. Не отказывала ему ни в чем, но молчала. И Кеба чувствовал — это не напряженное молчание, когда один человек намеренно мучает другого безответностью. Ей просто до сих пор очень больно и обидно, и никакие его попытки не смогут растормошить ее. Казалось бы, он добился цели: сделал ей так же больно, как она ему. Тогда почему ему так стыдно?

Терзаемый ревностью, Кеба все-таки не удержался от вопроса:

— Он тоже целовал твои веснушки?

— Кто?

Ее вопрос едва можно было разобрать — она лежала, уткнувшись в простыню, и звук получился таким невнятным, что Кеба едва расслышал его.

— Арнольдик твой, — помимо его воли в голос прорвалась досада.

Марина повернула голову, пытаясь взглянуть на него. Впрочем, попытка оказалась нерезультативной, и она просто переспросила в сторону:

— Арнольдик? Откуда вы знаете про Арнольдика?

— Догадайся с трех раз.

Она села, обхватила колени руками:

— Угадаю с первого. Ольга рассказала.

Ему не хотелось вмешивать Оленьку. По крайней мере, если нельзя совсем ее не упоминать, то пусть ее участие будет сведено к минимуму.

— Не совсем правильно. Она только подтвердила.

— Подтвердила что?

— Что у тебя есть еще кто-то.

Марина посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. Она даже сейчас была такой же грустной и равнодушной, несмотря на животрепещущую тему.

— А откуда взялись первоначальные сведения?

Кеба солгал:

— Я видел вас вместе. Потом поинтересовался у Оленьки, она и назвала имя — Арнольдик.

— Видели, говорите? — Маринка оживилась чуточку, но совсем не в сторону веселья. Взгляд ее стал колючим, подозрительным. — Ну и как мы вместе смотрелись? Как вы думаете, мы с ним будем хорошей парой?

— Он же бросил тебя, как ты могла к нему вернуться?

— А когда вы нас видели?

Кеба задумался. Когда же он мог бы их видеть, хотя бы теоретически? Исходя из трехнедельной задержки, можно предположить, что еще совсем недавно они были вместе.

— Неделю назад.

— А, — улыбнулась Марина. И впервые после размолвки ее взгляд потеплел. — Врунишка!

— Ну, может, две недели, я точно не помню.

— Тогда почему спрашиваете только сейчас? Врете вы все, Геннадий Алексеич! Никого вы не видели, просто Оленька не сдержалась, разболтала. Да вы не переживайте — я сама справлюсь с проблемой.

— А чего бы я переживал? Пусть Арнольдик переживает.

Она дернулась, будто своим замечанием он ее оскорбил. Чего, спрашивается? Сама же сказала, что от Арнольдика беременна!

Взглянула растерянно, и резко отвернулась. Съехала с высокого ложа, засобиралась.

— Стой! Ну Мариш, я что, опять тебя обидел? Я уже не ревную, так просто спросил. Я же понимаю — я тебе никто, не имею права ревновать. Конечно, мне немного обидно, но совсем чуть-чуть, самую малость…