Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей - Олесь Бенюх

— Что ты наделал? Ну что ты наделал? Нас обоих ждет военно-полевой суд! Четверть унции своего же свинца от своих же получим в затылок!..

Он поднял с пола фонарь, который продолжал гореть, подбежал к двери, прислушался. Вернувшись к Мервину, с трудом вырвал из его руки пистолет. Тщательно протер его своим грязным носовым платком, бросил на пол рядом с трупом одной из девочек. Почему-то перейдя на шепот, спросил:

— Пистолет за тобой записан? Или это трофейный?

Мервин, казалось, не слышал или не понял вопросов Дылды. Он молча смотрел на него остекленевшими глазами.

— Уходить, бежать отсюда! Бежать как можно быстрее! — говорил Дылда, легонько подталкивая Мервина к двери.

Они прошли ярдов пятьдесят, когда их окликнул кто-то по-вьетнамски.

— Часовой? — спросил Дылда.

— Начальник караула! Кто вы? — послышалось в ответ из темноты на довольно сносном английском.

— Раненые, — торопливо сообщил Дылда,

— Ваш самолет заходит на посадку…

Взлетали под минометным обстрелом партизан, В предрассветной мгле Дылда Рикард видел всплески земляных фонтанов на взлетной полосе. Делая круг, самолет наклонился на крыло. В иллюминаторе появился огненный столб. Дылда сдавленно вскрикнул. Пылал сарай. Тот самый сарай…

4

Седрик Томпсон стоял на верхней смотровой площадке горы Виктории. Был прозрачный, прохладный, безветренный вечер. Далеко внизу крохотные небоскребы искрились золотистыми звездочками окон. Красно-желтые фонари высвечивали то ровные линии, то причудливые изгибы, то плавные дуги улиц, по которым светящимися точками ползли автомобили. Где-то за автострадой уютно мерцали, словно крупная колония светлячков, окна коттеджей Кандалах. Правее серебряным шатром на черном небе раскинулся Лоуэр-Хатт. Наибольшее же впечатление на, где, хотя и с трудом, можно было разглядеть башню Национального музея, овал стадиона, купол католического собора, прямоугольник городской мэрии, строгие контуры старого университета и просторные причалы по обе стороны морского вокзала.

Далеко внизу люди спешили в этот час в гости и домой. Со стадным энтузиазмом рвались на очередной кинобоевик и с молчаливой многозначительностью простаивали с рюмкой шерри у картин на выставке модного художника. Спаивали свою смазливую секретаршу в «Коучмене» и веселились на дне рождения внучатой племянницы или помолвке дочери брата приятеля троюродной сестры.

Далеко внизу приземлился самолет. Кровавой каплей протекла по улице в порт полицейская машина. За ней со скорбным воем последовала карета «скорой помощи».

Далеко внизу люди рождались и умирали, радовались и горевали. В человеческом муравейнике бушевали страсти, отголоски которых долетали сюда, на вершину горы Виктории, еле слышным эхом. Правда, и здесь все еще суетились туристы, да несколько парочек замерли в объятиях на сиденьях своих автомобилей. Но Седрик не обращал внимания ни на тех, ни на других. Облокотившись на балюстраду, он разглядывал город, вслушивался в дыхание океана, думал о своем.

Он вспомнил, что последний раз был здесь лет десять назад — привез Джун показать ей город с высоты. Было это днем, дул сильный ветер, даже отсюда, с высоты, были видны океанские волны. Он крепко держал ее за руку, а она, показывая пальцем на дома и улицы, старательно повторяла его объяснения. Потом она вырвала свою руку из его руки. «Я же не маленькая, папа!» — «Но ты же видишь, какой ураган». — «А я ухвачусь за дерево или за камень, и никакой ураган ничего мне не сделает». — «Доченька, такой ветер может сдуть в пропасть не только человека, но и дом и автомобиль». — «А вот и не может, не может!» — Джун смеялась. «Когда мы поедем домой, я покажу тебе надпись, предупреждающую водителя быть особо осторожным при сильных порывах ветра…»

Седрик знал, что сами веллингтонцы редко поднимаются на эту гору, так же как парижане редко посещают Эйфелеву башню, а римляне — Колизей. И сейчас он едва ли бы смог объяснить себе, почему оказался здесь. Так просто, без всякой причины. Разве что потому, что дышится здесь легче и думается свободнее…

Он посмотрел в ту сторону, где за проливом Кука распростерся Южный остров. Он любил его больше, чем шумный и напыщенный Северный. И не только потому, что там родился. Ему было по душе неторопливое течение жизни даже в больших городах юга — Крайстчерче, Инверкаргилле, Данидине. Пустынные пляжи Западного берега, хрустальные дали Квинстауна, суровые в своей первозданности заливы Фиордлэнда, полузабытые золотые прииски, равнины и сады Кентербери — как все это было ему дорого и близко, как хорошо он все это знал, исколесив в свое время даже самые укромные уголки юга!

Седрик плохо помнил свое детство. Но один эпизод неизменно возникал в его памяти, когда он думал о самой радостной и беззаботной поре своей жизни.

Большая и богатая ферма недалеко от Крайстчерча. Он и дочь владельца фермы Кэтти возвращались из дальней утренней поездки на велосипедах к морю. Было светло, тепло и радостно, как может быть радостно в двенадцать лет. И вдруг дождь. Поначалу мелкий, он постепенно перешел в проливной. Промокнув до нитки, они укрылись в придорожной часовне. Они долго сидели на полу молча, околдованные тишиной, полумраком, уединением. Наконец в узкое окно часовни заглянуло солнце, словно приглашая их продолжить путешествие. Они вышли из часовни и тут только увидели, что часовня расположена в стороне от дороги в яблоневом саду. Большие, сильные, щедрые деревья уходили куда-то вдаль, и все они были усыпаны крупными красными плодами. Дождь умыл яблоки. Над садом повисла радуга. «Смотри! — восторженно воскликнула Кэтти. — Будто кто развесил на деревьях тысячи маленьких солнц!» — «Ты знаешь, я бы хотел, чтобы мы всегда дружили, — сказал он. — А ты?» — «И я, — серьезно ответила девочка — и чтобы на каждый день нашей жизни хватило по солнцу. Их ведь здесь так много». Сколько лет прошло с того дня, а он помнил все так, словно это случилось какой-нибудь день назад. И Кэтти, и дождь, и часовню, и радугу, и тысячи ярко-красных солнц, висевших прямо над головой, — веселых, добрых солнц его родного Кентербери…

Милая, добрая Кэтти! Как ни много было этих красных солнц в том саду, их не хватило и на четверть прожитых им дней! Седрик вздохнул. Подымался ветер. Стало прохладно. Седрик застегнул пиджак, поднял воротник. Пожалуй, пора…

Через несколько минут он въехал в город и, миновав оптовые рынки, остановил машину у популярной в городе сауны, принадлежащей австрийцу Францу, который был когда-то профессиональным боксером. И свое нынешнее дело он попытался построить на «спортивно-научной» основе. «Все эти смешанные бани есть разврат и расстройство здоровья. В чем есть польза сауны? — любил он пофилософствовать с клиентами, когда наплыв их не был особенно велик. — Польза сауны есть в многочисленных переменах теплого и холодного. Хвойный экстракт на пар есть обязателен. И еще есть очень хорошо — массаж. Мужской массаж — не женщина! Женщина массаж есть глупость сплошной. Или ты занимайся укреплением здоровья, или глупость делать». Франц был человек строгих правил и в быту и в бизнесе.