Начинается ночь - Майкл Каннингем

Питер молча стоит рядом; Миззи поворачивается к нему, смущенно улыбаясь заплаканными глазами.

А потом… потом… они целуются.

Мечты, мечты

Поцелуй длился недолго. Он был довольно страстным, но не вполне — по крайней мере, не только — сексуальным. Могут ли двое целующихся мужчин быть просто друзьями? Во всяком случае, для Питера так оно и было. Ни он, ни Миззи не пустили в ход язык. Они просто поцеловались, пусть дольше, чем принято, но тем не менее. Миззино дыхание было приятно сладковатым, а Питер не настолько потерял голову, чтобы забыть, что у него не слишком свежее дыхание человека средних лет.

Они отняли губы одновременно — не было такого, чтобы кто-то отстранился первым — и улыбнулись друг другу, просто улыбнулись.

У Питера не возникло ощущения, что произошло что-то неправильное или тем более греховное, хотя было бы трудно убедить случайного свидетеля (быстрая проверка — нет, вроде бы их никто не видел), что этот поцелуй не был сладострастным. Питер переполнен ликованием, опьянен и не испытывает стыда.

После поцелуя он обхватывает Миззину голову, прижимаясь лбом к его лбу, как будто они занимались какими-то невинными борцовскими упражнениями. Потом они поворачиваются и шлепают по воде обратно к берегу.

А затем босиком начинают подниматься вверх по склону. Первым молчание нарушает Миззи. Питеру в кои веки не хочется ничего говорить.

— Итак, Питер Харрис, — говорит Миззи, — наверное, я у тебя первый?

— Хм… Да. А я у тебя, конечно, не первый?

— Я целовался еще с тремя, стало быть, ты четвертый.

Миззи останавливается, Питер делает два шага, замечает, что Миззи остановился, возвращается. Миззи смотрит на него из глубины своих влажных глаз.

— Я с самого детства чувствовал по отношению к тебе что-то особенное, — говорит он.

Не надо, Миззи.

— Нет, — говорит Питер.

— С самого первого дня, как ты появился в доме. Помнишь, как ты посадил меня на колени и читал мне про Бабара? Ты думаешь, для меня это ничего не значило?

— Помилуй, тебе же было всего четыре.

— А я уже тогда почувствовал какую-то особенную теплоту, которую не мог объяснить.

— Значит, ты гей?

Миззи вздыхает:

— Наверное, когда я оказываюсь рядом с тобой, то да.

— Перестань.

— Это слишком, да?

— Честно говоря, да.

— Я просто должен был тебе это сказать, — говорит Миззи, — а теперь… не знаю, можно никогда больше к этому не возвращаться, если ты не хочешь.

Питер молчит. Давай, говори-говори, пусть мне и приходится изображать сдержанность.

— Когда я был с другими мужчинами, я думал о тебе, — сообщает Миззи.

— Это, наверное, что-то вроде чувства к отцу, — отзывается Питер, хотя ему неприятно это говорить.

— То есть, по-твоему, это ничего не значит?

— Это значит… не знаю. Это значит то, что это значит.

— Я никогда больше тебя не поцелую, если ты этого не хочешь.

А чего я хочу? Господи, если бы я знал.

— Мы не должны говорить об этом, — отвечает Питер, — наверное, я — единственный человек в мире, с кем у тебя ничего не может быть… Со мной, ну и с твоим отцом.

Может быть, это и привлекает Миззи? Да и, вообще, является ли желание, в котором он сознался, вполне обращенным на него?

Миззи кивает. При этом непонятно, соглашается он или нет.

Какой мужчина стал бы добиваться мужа своей сестры?

Отчаявшийся.

Какой мужчина позволил бы этому зайти так далеко? Кто бы так долго длил поцелуй, как Питер? Отчаявшийся.

Они с Миззи продолжают молча двигаться к дому.

Кэрол встречает их с таким нервическим пылом, что у Питера мелькает мысль, что она все видела. Нет. Это просто ее манера. Так же радостно-возбужденно она приветствует всех и всегда.

— По-моему, это именно то, что надо, — говорит она.

— Замечательно, — отвечает Питер и добавляет: — Вы помните, что пока она у вас во временном пользовании. Ради Ченов. Грофф хотел бы приехать и посмотреть ее in situ.

Кэрол слушает, то и дело моргая и кивая. Она не новичок, она знает, что иногда коллекционеру приходится держать экзамен.

— Надеюсь, я не провалюсь.

— Я это практически гарантирую.

Она оборачивается, чтобы взглянуть на вазу.

— Она такая прекрасная и вместе с тем такая мерзкая, — говорит она.

Миззи снова углубился в сад, как ребенок, чувствующий себя вправе не участвовать во взрослых разговорах. Он срывает веточку лаванды, подносит ее к носу.

Кэрол настаивает на том, чтобы Гас отвез их в город, и Питер, слегка поломавшись для виду, соглашается. Он, Питер Робкий, рад, что не нужно будет возвращаться с Миззи на поезде. О чем бы они говорили?

Молчание, естественное в присутствии Гаса, в поезде было бы невыносимым. Так что спасибо вам, Кэрол и Гас.

И вот они с Миззи сидят рядышком на заднем сиденье "БМВ", плывущем по спокойному I-95 среди других машин, в которых сидят другие люди, по всей вероятности, никогда не целовавшиеся с братьями своих жен. Что испытывает к ним Питер: зависть или жалость?

И то, и другое, на самом деле.

Его охватывает ярость, внезапная как чувство паники, ярость к его толстоногой дочери и его неизменно корректной жене, к Юте и этой дурацкой Кэрол Поттер — ко всему и вся: Гасовой наигранной предупредительности и его маленьким красным ирландским ушам, ко всему-всему, кроме этого потерянного мальчика рядом с ним — единственного человека, на которого ему действительно следовало бы гневаться, того, кто спровоцировал этот невозможный поцелуй (разве он его спровоцировал?), а затем наговорил ему всякие льстивые слова (ведь вот, что это было, верно?). Трудно сказать, сколько в Миззи обманного, сколько самообманного, а сколько (храни тебя, Господь, Питер Харрис) подлинного. Потому что, да, он хочет, чтоб так оно и было, и, кто знает, может, так оно и есть, и Миззи в самом деле мечтал о нем с четырех лет, с того самого дня, как Питер читал ему про Бабара. Питер не видит — и никогда не видел — себя в роли того, о ком мечтают. Да, физически он вполне привлекателен и неплохо выглядит, но он мужчина и, соответственно, обречен смотреть на балкон из сада. Он слуга красоты, но не сама красота. Это дело Миззи, как когда-то это было делом Ребекки.

Как когда-то это было делом Ребекки.

Гнев стихает так же быстро, как вспыхнул, а на его место приходит печаль, темная глубокая печаль, между тем как сам он искоса (и как он надеется не слишком назойливо) поглядывает на гордый Миззин профиль, его благородный нос с горбинкой, прядь темных волос на бледном челе.

Вот то, чего Питер ждет от искусства — не так ли? — вот этой душевной дрожи; ощущения, что ты находишься рядом с чем-то потрясающим и недолговечным, чем-то (кем-то) просвечивающим сквозь тленную плоть, как шлюха-богиня Мане, короче говоря, с красотой в чистом виде, полностью очищенной от сентиментальности. Ведь и Миззи — не так ли? — тоже в своем роде бог и мальчик из борделя, и его неотразимость наверняка потускнела бы, будь он тем исключительно доброкачественным, блестящим, высокодуховным существом, которым, по его словам, ему хотелось бы стать.

Стало быть, красота — во всяком случае, та красота, которую ищет Питер — рождается из редкого и вместе с тем очень человеческого сочетания грациозности, обреченности и надежды. У Миззи должна быть надежда, не может не быть, не знай он ничего, кроме отчаянья, он не светился бы вот так, ну и, кроме того, он молод, а никто не отчаивается пронзительней, чем молодые, о чем старики обычно забывают. Вот он, Итан, он же Мистейк, бесстыжий, развратный, наркотически зависимый, не способный хотеть ничего из того, что, по его представлениям, ему положено хотеть. Вот сейчас подходящий момент, чтобы отлить его в бронзе, попробовать передать натянутые нервы и догорающий свет юности, то есть изобразить человека, который уже осознал, что он, как и все прочие, попал в очень серьезную переделку, но еще не начал делать необходимых шагов, чтобы более или менее спокойно существовать в реальном мире.

Ну, а пока ему нужно просто постараться не умереть.

***

Гас высаживает их у подъезда. Следует обмен ритуальными "спасибо-до свидания". Гас уезжает. Питер с Миззи стоят на тротуаре.

— Что ж, — говорит Питер.

Миззи ухмыляется. Сейчас он похож на сатира. От его трепетной влажноокости не осталось и следа.

— Просто держись так, как будто ничего не случилось.

— А что случилось?

— Ты мне скажи.

Так, детка, пошел ты, знаешь куда!

— Между нами ничего не может быть.

— Я понимаю. Ты муж моей сестры.

Смотрите-ка, Миззи вдруг стал голосом морали.

— Ты мне нравишься, — говорит Питер.

Нет, не то, не то.

— Ты мне тоже. Это понятно.

— Ты можешь сказать, чего ты хочешь? Если, конечно, можешь.