Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

Но Смирнов оказывается двуликий Янус. В той же своей статье он по поводу литературной критики пишет: «…Критик словно забывает о том, что литература — одна из областей искусства», и заключает свою статью так: «Критическое дарование — явление, пожалуй, еще более редкое, чем дарование прозаика, поэта, драматурга, и нам очень нужно говорить о степени талантливости критиков. Нужно, потому что еще слишком много рождается у нас серых, неинтересных критических статей, лишенных блеска ума, широты охвата явлений, богатой эрудиции, написанных суконным, бюрократическим языком, напичканных цитатами, на которые, как на костыли, опирается на каждом шагу немощная мысль автора, словом, статей, созданных «без божества, без вдохновенья», без которых не может жить ни одно произведение искусства». Браво, Смирнов! Но его «двуликость» лишь отражение того, что происходит в партии. А в партии — замешательство.

Отказ от литературы для нее равносилен отказу от пропаганды, от которой она отказаться не может, ибо, как сказал Хрущев в своей знаменитой речи: «Литературе и искусству принадлежит исключительно важная роль в идеологической работе нашей партии, в деле коммунистического воспитания трудящихся». И даже не столько воспитания, сколько надзора за мыслями и чувствами этих трудящихся.

С другой стороны, признать литературу искусством и хочется и колется. И на этом партия сейчас играет, соблазняя «малых сих» и сама соблазняясь. Но до признания настоящего не дойдет никогда: это был бы акт политический, несовместимый с духом советского строя, не допускающего ни при каких обстоятельствах не то что свободу личности, да еще абсолютную, но и другую категорию мышления, чем марксизм-ленинизм.

Выхода из этого нет, кроме самоупразднения, чего требовать нельзя ни от кого, даже от Хрущева. Но кто мог бы думать, что эта старая крыса попадется в мышеловку искусства?

Хрущев и новая история Коммунистической партии[381]

В Москве недавно вышла «История коммунистической партии Советского Союза».

Эта «История» должна заменить изданную при Сталине и ныне осужденную на XX партийном съезде «Краткую историю коммунистической партии», к какой сам Сталин, по слухам, приложил руку.

В этой новой «Истории» удивляет многое, особенно непосвященных, и всего больше отношение к Сталину. Ждешь, что он будет развенчан окончательно и если не смешан с грязью, то по крайней мере низведен с пьедестала. Но ничего подобного. Наоборот. Все, что могло бы покойного диктатора компрометировать, как, например, знаменитые показательные процессы, старательно обойдено молчанием. Секрет в том, что Сталин Хрущеву нужен, на нем зиждется его власть и, следовательно, он должен быть реабилитирован.

Этим новая «История коммунистической партии» главным образом и занимается. Она всеми средствами стремится Сталина обелить, смыть с него кровь, сделать из него законного наследника Ленина, который, как известно, в своем завещании рекомендовал партии отстранить его от должности Генерального секретаря.

Как обошел Сталин это препятствие?

Завещание Ленина было прочитано через четыре месяца после его смерти, на съезде партии в мае 1924 г. Это известно всем. Но о чем новая «История» сообщает впервые — это, что прочитано завещание было каждой делегации отдельно и что затем каждая из этих делегаций «ввиду заслуг Сталина, его неустанной борьбы с троцкизмом и другими антипартийными группами» высказалась за его дальнейшее пребывание на посту Генерального секретаря.

Ловко?

Но Хрущев перенял от Сталина не только его метод «индивидуальной обработки», какой уже не раз применял с успехом, но и способ устранения конкурентов, заменив, правда, убийство ссылкой (в чем, впрочем, полной уверенности нет).

О конкурентах, конечно, в новой «Истории» — ни звука или два-три слова. Пример — Георгий Маленков[382].

В тридцатых годах Маленков стал членом Политбюро, в сороковых — одним из наиболее приближенных к Сталину лиц, его правой рукой, как назвал его Хрущев в своей секретной речи на двадцатом съезде. После смерти Сталина он — председатель Совета министров и одновременно Генеральный секретарь коммунистической партии. В новой «Истории», в которой 736 страниц, его имя упоминается дважды: на странице 654-й, как члена антипартийной группы, состоявшей из него, Кагановича[383] и Молотова[384], и через две страницы, где он назван в числе устраненных от «партийного руководства». О его докладе на 19 съезде по вопросам внутренней политики — ни слова. Зато докладу Хрущева об изменении статута партии отведено полстраницы.

Злые языки утверждают, что в царские времена был в России учебник новой истории, где о Французской революции говорилось следующее: «После смерти Людовика XVI на французский престол вступил генерал Бонапарт». Некоторые страницы новой «Истории коммунистической партии» по своему отношению к историческим фактам очень напоминают этот «царский» учебник (если он только когда-либо существовал). Так, хрущевская «История» не знает ничего и ни разу не упоминает о маршале Тухачевском[385]. Тысячи всевозможных имен — солдат, чиновников, генералов Красной и царской армии, состоявших на советской службе. А о Тухачевском — ни слова, будто он никогда не существовал. Потому ли, что он — одна из жертв Сталина и признаваться в этом Хрущеву сейчас невыгодно (хотя как это скрыть?), или по каким-либо другим, одному Хрущеву и составителям «Истории» ведомым причинам? Гадать бесполезно, ибо и в хрущевской «Истории» и во всем, что вокруг него и в нем самом, — какое-то неразрешимое внутреннее противоречие.

Можно, конечно, скрыть, как это делает новая «История», что во главе взбунтовавшихся в 1919 г. в Одессе французских моряков стоял Андрэ Марти, исключенный в 1952 г. как оппозиционер из французской коммунистической партии. Это сейчас никого не интересует. Не интересует никого и спор, были ли в Архангельске только английские и французские войска или еще и американские. Скрыть это нетрудно, но к чему? А вот показательных процессов не скроешь, потрясли весь мир, не забыла их и Россия. И что хрущевская «История» о них умалчивает — величайшая тактическая ошибка. Желая Сталина обелить, Хрущев этим молчанием лишь подтверждает его виновность.

И вот, в конечном итоге, получается, что вся политика Хрущева построена на обмане, причем на обмане бесполезном, ибо всему свету известно, что и почему он скрывает. Но, как это часто случается с вралями, кончающими потерей чувства реальности, Хрущев чем дальше, тем больше запутывается в собственных сетях, переставая отличать правду от лжи и принимая, с победным видом, желанное за данное. В Хрущеве есть, как это ни странно, нечто призрачное, что, на первый взгляд, плохо вяжется с его комплекцией. Но вспомним черта Достоевского, мечтавшего воплотиться «так, чтобы уж раз и навсегда», в семипудовую купчиху, в баню ходить и Богу свечки ставить. Эту свою призрачность Хрущев сознавать не сознает, но чувствует ее все время как некую дыру, которую надо заткнуть. Отсюда его влечение к фактам, к цифрам, к статистике, к сравнительным таблицам, диаграммам и всякого рода «кривым», словом, к тому, что ему кажется «реальным», и полное равнодушие ко всему, что «отвлеченно», чего нельзя «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», ни сослать в Сибирь.

И не случайно, конечно, стороне идеологической отведено в объемистой хрущевской «Истории» количество страниц минимальное (4). В этом пункте мнения сходятся: ни ямба от хорея, ни Маркса от Энгельса Хрущев не отличает и не смущен этим нисколько. Сталин, по сравнению с ним, «мыслитель» и «мудрец», и его «Краткая история», как говорится, «кишит идеями», поскольку можно идеями называть полуистлевший марксистский хлам.

Но, что бы Хрущев ни делал, его «дыра» не затыкается. Даже луна и та не помогла. Отправляясь в американскую поездку, он потащил с собой жену и детей как неопровержимое доказательство реальности своего бытия. Но американцы встретили его холодно, почувствовав в этом «добродушном толстяке», каким он хотел казаться, именно отсутствие доброты и человечности. Прием был настолько сдержан, что — небывалый случай в истории Соединенных Штатов — правительство обратилось к населению по радио, прося его быть любезным с русским гостем. Это произошло после визита Хрущева в Холливуд — столицу самого призрачного из всех искусств, что тоже не лишено известного символизма, не говоря уже о присутствии Хрущева на съемке кафешантанного фильма.

И России, и Америке нужен мир. Но говорить о мире Хрущев мог бы лишь в том случае, если бы он из делегата коммунистической партии превратился в представителя русского народа. Вот когда он потерял бы свою призрачность.