Великое сидение - Евгений Люфанов

И еще хорошо, что воевода не забыл об ужине. Можно будет с большим удовольствием принять участие в этом приятном домашнем пиршестве. И туда, в хоромы воеводы, понесут дорогой подарок петербургского гостя. Пусть воеводские служители зажгут факел, чтобы освещать дорогу, и осторожным, легким пусть будет каждый их шаг, чтобы не спугнуть ни одну звезду, которая пожелает поглядеться в зеркало. И надо будет так поставить его в воеводских хоромах, чтобы было видно, как завтра утром ранняя заря загорится в нем.

Факельщик шел впереди. За ним – сам воевода с петербургским гостем, следом за ними двое служителей несли зеркало, и в нем, будто играя, отражались и переливались отсветы факела. Шествие замыкали Кадрай-тархан и мулла Хасан.

С вечера показывались звезды, а теперь, ближе к ночи, все небо затянуло черным пологом туч. Со всех сторон липла непроглядная тьма, и лишь узкую тропку прожигал в ней продвигавшийся вперед факел. Еще немного шагов, и будет дом воеводы.

Услышав людские шаги, во дворе, мечась на своей цепи, неистово забрехала собака, и, словно испугавшись ее и не сумев увернуться от камня, метко брошенного из темноты чьей-то рукой, звонко вскрикнуло зеркало, осыпая землю осколками.

– Ай-е!..

IV

Завернутая в баранью шкуру, красная палка обошла многие аулы, и старейшины башкирских родов поставили на ней свою тамгу в знак того, что присоединяются к восставшим.

И вот как сразу стало хорошо: стоило потуже затянуть на шее урядника аркан, и уже можно собираться кучно на любой тропе, на малой и большой дороге и громко высказывать долго скрываемое возмущение. Ожил немевший до этого язык, налились силой руки, зорче вглядываются вдоль сразу забывшие робость глаза. И было удивительно, как это они, башкиры, боязливо подчинялись старшине да уряднику потому, что у тех в руках была плеть. Неужели нельзя было раньше справиться с ними? Справились же теперь!

И ожили заколоченные до этого кузницы, запылали в них горны, застучали молотки, сбивая искрометную окалину с раскаленного железа. Острые наконечники стрел не разучились выковывать башкирские кузнецы. Уже заготовлено множество луков, и на каждом из них туго натянута тетива.

На Казанской дороге между рекой Ак-Идель и аулом Чульмой, у кибитки старика Аллаязгула башкиры слушали письмо, доставленное из главного отряда повстанцев.

– Седлайте четырех коней…

Старик Аллаязгул знал, что означают эти слова, и пояснил их:

– Поднимайте четыре дороги Башкирии – Казанскую, Осинскую, Сибирскую и Ногайскую…

– Отбирайте пшеницу от куколя… – читали дальше.

И Аллаязгул разъяснял смысл этих иносказательных слов:

– Отбирайте верных людей от изменников…

– Кто с нами? – спрашивали в толпе.

И читавший письмо перечислял:

– Примкнул род Тамьянский, Курматинский, Табынский, Айлинский, Дуванский… Много родов. И степь, и горы с нами. Решайте, что будем делать мы.

Аллаязгул поднял руку, сказал:

– Будем собирать кибитки. Скот угоним в горы. Женщины и дети будут с ним. – И обратился ко всем: – Так я сказал?

– Так!.. Айда!.. – послышались голоса.

Вот и прощай, аул. Прощай навсегда, злосчастная эта родина!..

В ауле суматоха. Часть его жителей решает уходить в Киргизию, в надежде на более сносную жизнь там. Далек путь туда и – кто знает? – будет ли там легче для них, незваных пришельцев, обойденных удачей и счастьем в своих местах? Некоторые семьи решали смириться со своей безрадостной участью и остаться здесь, теперь уже не на своей земле, перешедшей от них к богатому сотнику Мурзабаю, уплатившему царской казне налог за карие глаза всех их домочадцев и еще дополнительно за косы их дочерей. Не знают только, как дальше тут жить. Может, тоже придется бороться и примыкать к восставшим? Может, метко пущенная стрела, острое копье да крепкий аркан помогут одолеть врагов? Может, захочет аллах, чтобы победили они, его правоверные?..

Давний кунак Аллаязгула, его сосед Сагид, собрался уходить в Киргизию, и не придется, значит, им породниться, как они думали все эти годы. Алме, дочери Сагида, исполнилось пятнадцать лет, и скоро, может быть, очень скоро вернется из поездки за солью Амин, сын Аллаязгула, которому осенью сравняется шестнадцать лет. Думалось, что близок день второй их свадьбы, после которой они станут жить отдельно в своей кибитке. Помнит Аллаязгул, какой веселой была их первая свадьба, когда Амину пошел второй год и он уже учился ходить, а Алма могла только сидеть на руках матери. На их свадьбу собралось тогда много гостей, и, как это полагалось, каждый гость оделял жениха и невесту подарками. Дарили паласы, кошму, коз и баранов; были песни и пляски под игру кураистов, было много выпито кумыса и айрана, – долго и хорошо веселились.

Ах, ах!.. Уведет Сагид свою дочь, и не будет она женой Амина; где-то уже далеко-далеко окажется Алма, когда Амин вернется домой с добытой солью. Но куда, в какой дом он вернется? где найдет он отцовскую кибитку? Сколько горьких известий ожидает его. Ай, ай!..

– Это ты, Уразай, хорошо придумал. Молодец! Конечно, все поверят, что ты им свой человек, благодарны будут за то, что предупредил и тем спас их, а то бы они остались заложниками. Умная голова у тебя, – хвалил воеводского писаря Уразая старшина Уразкул и предвещал ему всякие жизненные блага. – Воевода и сам царь наградят тебя, когда укажешь зачинщиков и поможешь их захватить. Приедем, ты в ауле скажи, что я твой помощник, что тоже, мол, на их сторону перешел. Они поверят, и я буду тебе помогать. Станем самыми лучшими кунаками, оба богатыми будем, Уразай.

– Ай-е… Так и будет, – подтверждал слова старшины воеводский писарь.

– Моя рука, Уразай, будет твоей рукой. Мои глаза – твоими глазами. Мои уши – твоими…

– Ага, так. Будет все так… Вон и Чульма видна, – пришпорил коня Уразай вырываясь вперед.

Еще не разошлись люди от кибитки Аллаязгула, когда к ним подъехали два всадника. Лишь немногие знали в лицо воеводского писаря, но все уже слышали о том, что он предостерег башкир о грозившей им опасности. И добрая и худая весть по аулам вместе с ветром летит, а то и еще быстрее. Один из башкир, бывший накануне в Уфе, узнал Уразая.

– Бачка писарь приехал!

Уразай перехватил из руки Уразкула повод его коня, чтобы тот не рванулся с места, и заговорил:

– Я сказал вчера вечером приходившим к воеводе башкирам, чтобы они скорей уходили…

– Знаем, бачка, слышали. Спасибо тебе.

– А теперь я сам пришел к вам, чтобы вы видели во мне своего человека.

– Рады видеть, бачка, тебя. Еще раз спасибо.

– И я к вам пришел, – сказал Уразкул.

– Да, и он, – подтвердил его слова Уразай и злобно усмехнулся. – Знайте все, этот старшина Уразкул вызвался быть со мной вместе и как бы действовать заодно.

– Так, да, – кивнул Уразкул.

– Он надеется, – продолжал Уразай, – что я узнаю имена зачинщиков возмущения, сообщу их ему и он выдаст их. За это воевода и царь наградят его. Он ваш враг. Делайте с ним, что хотите.

Уразкул, сутулясь, сидел на коне с вытаращенными глазами – верить ли услышанному?.. Потом, опомнившись, гикнул на коня, и тот взвился на дыбы, затряс головой, стараясь рвануться в сторону, но Уразай крепко держал его повод, а несколько человек уже вцепились в старшину и стаскивали его с седла.

– Собака! – прохрипел Уразкул, метнув ненавистный взгляд на писаря. – У-у… – и заскрежетал зубами.

Уразай плюнул ему в лицо.

Убить злого, подлого человека? Нет, это будет очень легко для него. Мертвый ничего не чувствует, не сознает, а надо сделать так, чтобы этот презренный старшина оставался навсегда опозоренным и не находил бы себе места на земле. Пусть его имя станет вонючим!

Два молодых башкирских батыря притащили большой чан, а сбежавшиеся со всех сторон люди наполнили чан кислым молоком.

– Окунись! – тащили к чану Уразкула.

Он отбивался, хрипел, визжал, стараясь вырваться из рук батырей, волочивших его по земле. Укусил одному из них палец.

Под громкий хохот и одобрительные крики собравшихся башкир старшину Уразкула подняли над чаном и, держа за ноги, окунули головой в кислое молоко. Тут же приподняли и окунули снова. Захлебываясь, Уразкул жадно ловил воздух широко раскрытым ртом, отплевывался, извивался в руках державших его людей, и во все стороны, как плевки, летели от него ошметки кислого молока. В третий раз окунули его в чан, а потом бросили на землю.

Старик Аллаязгул пнул его ногой в бок.

– Лучше смерть, чем такой позор! Об этом будут знать все башкиры. Никто тебя не пустит теперь к себе и не захочет говорить с тобой. Лишь один шайтан не оставит тебя своими заботами. Тьфу! – плюнул Аллаязгул на него.

И один за другим все башкиры аула подходили и плевали на Уразкула.

По холмистой местности, поросшей кустарником, продвигался к новой Чебаркульской крепости конный отряд правительственных войск под командой бывшего царского стольника Ивана Бахметева.