Палачка - Павел Когоут

Свободного времени, конечно, почти не оставалось. Служба нелегкая — приходилось главным образом следить за коллегами из ТАВОРЕ, которым поручили следить за реакционерами. Наблюдая за ними с трибуны ипподрома, за стойкой ночного бара и в других сомнительных местах, он замечал, как в их поведении появляются барские замашки. После этого он тренировался в подвале с еще большим усердием, чтобы не ударить в грязь лицом, когда в его руки попадет подобный клиент.

Во время слежки за сотрудником ТАВОРЕ он сделал важное открытие — тот, в свою очередь, держал "под колпаком" чемпиона страны по лыжам, подозрительно часто встречавшегося с зарубежными коллегами. Спортсмен всю зиму жил в самой шикарной гостинице, и наблюдателям не оставалось ничего другого, как поселиться там же. Улегшись впервые в жизни на мягкую постель, Шимса испытал чувство, сравнимое разве что с любовным экстазом. До сих пор он презирал роскошь, считая ее признаком реакции, но теперь понял, что революция дает своим слугам все, даже роскошь! И когда ему на смену неожиданно прибыл его друг Тридцать Первый, Шимса не мог скрыть разочарования. Но он сразу же взял себя в руки и, представ перед Первым, уже вновь был готов пожертвовать и комфортом, и жизнью ради Государства и Революции — теперь он проникся этими высшими инстанциями — так верующие проникаются Богом и Духом.

Сообщение Первого было, как всегда, лаконичным и принципиальным: мозговому центру РЕПОТы удалось раскрыть реакционный заговор в самом сердце ТАВОРЕ; поскольку Шимса не знает никого из арестованных и те не смогут оказать на него влияния, он направляется в группу следователей ЦЕНКЕРа — так именовался у них центральный бункер. Отпуская Шимсу, Первый поздравил его с получением звания Двадцать Девятого. От прыжка в третий десяток у Шимсы закружилась голова. Это означало, что отныне он будет жить на третьем этаже замка, уже в одноместном номере, хотя и без ванны. Он перебрался туда сразу же, пока Тридцать Первый был в горах: ему не хотелось огорчать друга, которого он так обставил.

Весь следующий год остался в его памяти как бесконечная ночь, превращенная тысячеваттными лампами ЦЕНКЕРа в бесконечный день. На допросах он спрашивал уже не о неведомом Франце Мооре, а об известнейших людях — они и сегодня гремели с трибун как глашатаи революции, — а присмиревшие революционеры, те самые, при одном имени которых еще вчера у реакционеров стыла кровь в жилах, часто начинали давать показания после первой же оплеухи. В том, что вскоре они стали показывать друг на друга как на вражеских агентов, была большая заслуга Шимсы. После их расстрела ТАВОРЕ негласно распустили и полностью заменили РЕПОТой. Он узнал об этом, когда принимал поздравления с седьмым за год повышением: теперь он стал Двадцать Вторым.

В тот вечер по случаю победы устроили банкет. Ели и пили во всех комнатах замка; столы и гирлянды лампочек были даже в ЦЕНКЕРе, опустевшем впервые за долгое время. Шимса в легком приятном подпитии бродил по нарядно убранным комнатам и размышлял, как много переменилось за такое короткое время. РЕПОТА, например, разрослась, как минимум, втрое. Он видел перед собой десятки молодых лиц и читал в них такое же желание добраться до вершины пирамиды, какое когда-то испытал и сам. Он чувствовал непривычную растерянность оттого, что должен теперь защищать высоты, которые сам недавно штурмовал. Он решил было перекусить, но в этот момент перед ним вытянулся по стойке «смирно» паренек с повязкой дежурного на рукаве; детское лицо выдавало напряжение человека, боящегося допустить оплошность.

— Девяносто Первый! — запинаясь, доложил он, робея перед огромной пропастью в шестьдесят девять ступенек. — Разрешите обратиться, Двадцать Второй!

— Вольно, — небрежно сказал Шимса.

— В оленьем салоне, — торопливо продолжал юноша, по-прежнему стоя навытяжку, — вас ожидает… Первый!

Шимса усмехнулся про себя, услышав, с каким священным трепетом юнец произнес этот номер. Но когда он сам, выпятив грудь, вошел в зал, то понял, что его уважение к Первому сегодня было ничуть не меньше, чем двенадцать месяцев назад. В салоне собралась вся семерка руководителей: заместитель Первого — Четвертый, заместитель Второго — Пятый и заместитель Третьего — Шестой, каждый — гроза реакционеров и контрреволюционеров, а также Седьмой, администратор; его прозвали Кляксой и воспринимали всерьез, лишь когда тот со старомодным чемоданчиком обходил комнаты, чтобы, соблюдая конспирацию, выплатить каждому премиальные и денежное довольствие. Но Шимса сейчас видел перед собой одного человека и щелкнул перед ним каблуками.

— Двадцать Второй, — прошептал он согласно инструкции, — прибыл по вашему приказанию, Первый!

— Вольно, — еле слышно произнес Первый.

Он выглядел усталым. Вся атмосфера в зале резко контрастировала с весельем за дверями. Он понял, что здесь решается что-то чрезвычайно важное, и у него учащенно забился пульс: если он сейчас получит ответственное задание, у него появится исключительный шанс попасть в первую двадцатку. Он и мысли не допускал, что не справится.

— Раковые клетки, — начал Первый, — порой оказываются проворнее скальпеля, и скальпелю приходится действовать вдвое быстрее. Мы получили анонимную, но, увы, более чем достоверную информацию о том, что один наш человек — не знаю, можно ли его все еще так называть, — на сегодняшнюю ночь готовил покушение. Это братоубийственное, — продолжал Первый, и в морщинках возле глаз собиралась усталость, — преступление, которое сорвалось лишь благодаря своевременному аресту, свидетельствует о том, что врагу впервые удалось проникнуть и в структуру РЕПОТы. Необходимо не только ликвидировать очаг контрреволюции, но и выяснить, не затронул ли он ближайшее окружение. Наша семерка решила поручить это трудное задание, — добавил Первый, проницательно глядя на Шимсу в упор, — вам.

Когда ошеломленный Шимса вышел, выработанная способность автоматически запоминать любую информацию помогла ему восстановить в памяти остальные пункты приказа: пациента следует допросить в старом подвале, чтобы не нарушить праздничной атмосферы и не нанести ущерба нравственности РЕПОТы; церемониться с ним не следует, ибо надо добиться от него признания, на кого он собирался поднять свою преступную руку и кто эту руку направлял; Шимсе выделят охрану, а его самого переведут на второй этаж, где его ожидают уютная комната и ванна; и наконец, за ходом расследования будут следить в качестве наблюдателей Шестой, Пятый и Четвертый.

О серьезной подготовке этой операции говорило и другое: прямо у дверей зала Шимсе представился главный личхран (личный телохранитель). Гигант, которого он прежде не видел, привел Шимсу прямо в новые апартаменты, куда уже принесли его личные вещи. Он взял чемоданчик с инструментами (хотя в «операционной» имелось нужное оборудование, он привык к своему собственному, как каменщик привыкает к своему мастерку), положил в него чистую рабочую одежду и направился к выходу. От дверей он вернулся и потрогал кровать. Мягкая! Он понял, что здесь, на втором этаже, начинается мир, который революция рано или поздно открывает каждому, и почувствовал гордость, что добился этого раньше других.

Он спустился в подвал. Пациент уже лежал на "операционном столе". (С какой ностальгией вспоминал доцент об этом прекрасном оборудовании много лет спустя, когда его единственным учебным пособием было гинекологическое кресло! Но что вспоминать о прошлогоднем снеге?) А вокруг сидели наблюдатели. Застегивая красный клеенчатый «пытовик», как здесь называли халаты для пыток, он взглянул в лицо пациента, и его рука замерла: это был его единственный друг, бывший сержант Ольда, а позже — Тридцать Первый; но в его глазах читалось уже не лукавство тщеславного актера, а немой укор.

Первым побуждением Шимсы было крикнуть: нет! Это какая-то ошибка! Ведь все, что привело меня к этому столу, я нашел именно здесь, рядом с ним… Да ведь он же мой кровный бра…

В этот момент что-то щелкнуло в его мозгу.

Он повторил слова, которые так часто слышал именно от Тридцать Первого: РЕПОТА — не институт благородных девиц, а боевой отряд, и несколько жизней — вполне приемлемая цена за счастье всего человечества; он подумал о том, сколько закаленнейших бойцов клялись служить революции до последней капли крови, но стоило показаться первой — и они тут же сознавались в своем змеином вероломстве; он вспомнил: этот, с позволения сказать, дружок, который сейчас еще смеет в чем-то его упрекать, при передаче дежурства в горах фактически даже не поздоровался, расценив его отзыв как опалу; он понял, что сладкая жизнь в шикарном отеле довершила моральное разложение: начавшись с измены дружбе, оно привело к измене идеалам. Его охватил гнев. И конечно же, не сразу он вспомнил о том, что за ним следят умудренные опытом глаза командиров, — заметив его колебания, те могли бы принять его за соучастника.