Палачка - Павел Когоут

Пальцы застегнули последнюю пуговицу — все произошло так быстро, что со стороны показалось обычной заминкой, — и Шимса вновь был в полном порядке. Малодушный взгляд труса он встретил взглядом, полным презрения. Держись, комедиант — такой вызов можно было прочесть в его глазах, — сейчас ты у меня сам признаешься, что тебя зовут Франц Моор!

Вскоре, однако, он понял: коса нашла на камень. РЕПОТА умела отбирать людей и еще лучше умела их воспитывать. Вдобавок пациент сам хорошо знал весь «репертуар» и в то же время представлял собой материал, с которым здесь прежде никто не работал. Через двадцать четыре часа Шимса с полным основанием мог утверждать: он сделал все, что было в человеческих силах. Даже наблюдатели, нарушая традицию, несколько раз выходили в коридор покурить, чтобы скрыть дурноту. Только теперь ему открылась вся глубина морального падения человека, от работы с которым у него одеревенели пальцы. Допрос с пристрастием неминуемо подводил пациента к мысли, что даже в случае признания у него нет ни малейшей надежды; если же, несмотря на это, он предпочитал новые неприятности мгновенному выстрелу в затылок (любой «личхран» охотно окажет ему такую услугу), то, несомненно, подобное поведение объяснялось лишь желанием спасти того, кто хочет довести их подлое дело до конца, и, видимо, желанием доказать Шимсе, что он дилетант.

После небольшого перерыва (наблюдатели провели его в кошмарном полусне, а врач немного привел пациента в порядок) Шимса мобилизовал все свои силы и опыт. Еще через двадцать четыре часа у пациента не было зубов, волос, ногтей и сосков, но… не было и признания. Назревала катастрофа. Тогда Шимса впервые призвал на помощь фантазию — вскоре с ее помощью он создал двойную «шимку», а позже — самое знаменитое свое изобретение. Схватив в отчаянии щипцы для колки орехов, которые носил с собой только что бросивший курить Шестой, он поднес их к половым органам пациента. До сего момента он не трогал гениталии, словно предчувствуя, что это самое совершенное творение природы будет иметь магическую власть над ним самим. Ситуация была столь критической, что он, атеист, мысленно взмолился: "Боже! Если ты есть, помоги мне!" Не успел он как следует взяться за дело, как случилось чудо. Пациент хрипло вскрикнул, поднял веки без ресниц и беззубым ртом гнусаво, но отчетливо произнес:

— Тфафать… Вофьмой…

После этого он потерял сознание, и Шимса тоже — по сути дела, вместе с ним. Издалека до него доносились восхищенные поздравления, потом он смутно чувствовал, как «личхран» скорее несет, чем ведет его к постели, и погрузился в мягкую тьму. Проснулся он Двадцатым.

Но это было лишь началом его стремительного восхождения. На столе уже ждал Двадцать Восьмой. В отличие от своего неразговорчивого сообщника, чей обморок, несмотря на все старания врача, завершился смертельным исходом, этот страдал словесным поносом. Он обрушил на них поток обещаний, клятв и даже — хоть и казался твердым как кремень — слез; он уверял, что Тридцать Первый хотел ему отомстить, так как недавно проиграл ему в карты всю месячную зарплату. Ольда оказался тем самым кирпичом, который стоит вынуть — и обрушивается все здание: за неполный рабочий день — правда, на сей раз Шимса занялся гениталиями раньше — Двадцать Восьмой признался, что был завербован Тридцать Седьмым с целью устранения… Кого именно — он, увы, не сказал, так как Шимса раздавил ему левое яичко. С правым он сделал то же самое часом позже, проверяя, сможет ли боль привести пациента в чувство, чтобы тот мог закончить фразу.

Тридцать Седьмого взяли сразу же, два дня выжидали, но Двадцать Восьмой умер, не приходя в сознание. Именно после этого случая Шимса оборудовал «яйцедавку», как он метко окрестил свой инструмент, блокирующим механизмом. В перерыве его вновь принял Первый и повысил до Восемнадцатого; в глазах, которые когда-то на бойне излучали холодную энергию, теперь затаилась печаль. Он сказал, что в сложившейся ситуации не может позволить Шимсе заслуженный отдых, но хочет компенсировать это дополнительным сервисом, ожидающим его в номере. Шимса был тронут ласковой заботой, на которую Первый нашел время даже сейчас. Если государство с детства заменяло Шимсе мать, то теперь он впервые почувствовал и отеческую любовь. В порыве благодарности он проникся поистине сыновним уважением к человеку, ставшему для него опорой, и поклялся себе не разочаровывать его даже в мелочах. Именно тогда в душе Шимсы был запущен часовой механизм бомбы замедленного действия — судьба распорядилась взорвать этот сгусток чувств и привязанностей через двадцать лет… И сделала это Лизинка.

Тем с большей благодарностью думал он о Первом следующей ночью, когда возносился к небесам и проваливался в пропасти, открытые ему восхитительной брюнеточкой, которую он нашел, обнаженную и благоухающую, в своей мягкой постели. Он запомнил ее навсегда — не только из-за самых остроконечных грудей, какие когда-либо встречал, но и потому, что она научила его всем прелестям любви (до сих пор они состояли для него в том, чтобы наскоро совокупиться стоя, когда женская нога по солдатскому способу просовывается под ремень). И когда вечером следующего дня «личхран» пригласил его в зал, ему поначалу даже не хотелось идти работать. Но, прощаясь с ним, она встала по стойке «смирно» — груди, как два копья, — и доложила, что она — Сто Третья, выделенная ему в постоянное пользование в качестве «лиссы» (личной сексуальной службы).

За Тридцать Седьмого он принялся с еще большим энтузиазмом. Тридцать Седьмой сперва твердил одно и то же: дескать, те двое, которые сейчас лежат в морозильной камере, оклеветали его из мести, так как он успешнее них продвигался по службе. Это был крепкий орешек, но и Шимса уже стал другим: со вчерашнего дня он сделал огромный шаг вперед, как ребенок, который учится рисовать, узнав о перспективе. Те двое в морозильной камере доказали ему, что если в революционере просыпается реакционер, то он утрачивает свою исключительность и превращается в самое обыкновенное животное. Эта истина окончательно избавила его от переживаний, испытанных им по вине злополучного Ольды. Он не мешкая преподнес пациенту сюрприз, который Четвертый в рапорте Первому восхищенно назвал "томатным соусом". Тридцать Седьмой в свою очередь тоже преподнес ему сюрприз, сознавшись сразу, как только стальные челюсти прикоснулись к кожице. Он признался, что его завербовали Двадцать Четвертый и Двадцать Третий с целью ликвидации Третьего. Это, естественно, произвело эффект разорвавшейся гранаты.

Благодаря своевременному признанию Тридцать Седьмой во время допроса получил лишь незначительные физические повреждения и смог сразу же выступить свидетелем. Когда на очной ставке те двое, неуклюже пытаясь сослаться на свои боевые заслуги, обвинили его в том, что он-де агент ТАВОРЕ, получивший задание скомпрометировать лучших сынов РЕПОТы, и к тому же мстит им за какую-то девку, которая им дала, а ему нет, Шимса принялся сразу за двоих — тогда-то у него впервые и зародилась идея double-hangman. Достаточно было одному слегка придавить яичко, как оба стали куда более разговорчивыми: они признались, что завербовали Тридцать Седьмого, и на одном дыхании выпалили, что сами были завербованы Пятнадцатым и Четырнадцатым с целью ликвидации Второго.

Конечно же, это прозвучало, как залп шрапнелью; неудивительно, что в подвал спустились лично Третий и Второй: Первый желал полной ясности, поскольку подразделение, работающее в условиях абсолютной секретности, могло существовать лишь при условии абсолютного доверия. Тут уж Шимса не имел права деликатничать, и щипцы для орехов разгулялись вовсю. Именно благодаря им Шимсе удалось раскрыть масштабы и направление грозящей опасности.

На очной ставке Пятнадцатый и Четырнадцатый признались, что их завербовали с целью устранения Первого. По их выкрикам восстановили чудовищный план, тем более изощренный, что. казался неосуществимым: после доклада в салоне предполагалось заколоть Первого кинжалом, а труп зашить в чучело медведя; оставшихся членов «семерки» обвинили бы в похищении и незамедлительно ликвидировали. Командование должно было перейти к руководителям заговора: к Тринадцатому, Двенадцатому, Одиннадцатому, Десятому, Девятому и Восьмому.

Это прозвучало, как взрыв бомбы. Появился сам Первый. В обстановке, близкой к панике, он сохранил способность рассуждать трезво и объективно. Прежде всего он приказал привести всех семерых признавшихся. Возражать никто не осмелился, поэтому принесли даже тех двоих из морозильной камеры. Первый и бровью не повел. Он вызвал их, чтобы они объяснили: какие идеалы, награды или личности вынудили их пренебречь теми идеалами, наградами и личностями, из-за которых они пришли в РЕПОТу? После этого произошло нечто неожиданное. Все, за исключением двух замерзших, стали клясться: они-де от начала до конца выдумали свои признания и обвинения и лишь для того старались перещеголять друг друга в абсурдных измышлениях, чтобы, прежде чем их изувечат или убьют, командир понял, что они стали жертвами дьявольских козней.