Абель в глухом лесу - Арон Тамаши

— Да там, в горах, на Харгите! Какого вам еще более горного воздуха? Лучше тамошнего и быть не может! Он же у нас словно через сито пропущенный: так и сверкает, так и искрится, звенит, будто жало доброй косы.

Отец настоятель, подумав, сказал:

— Что же, можно, пожалуй, попробовать.

— Попробовать, конечно, можно, — согласились и старики.

— Можно, можно.

Была у них возле кухни маленькая комнатушка, с окном и с высоким потолком. Должно быть, раньше чуланом для провизии служила. Но в тот день занимал ее Маркуш, а не провизия. Постелили ему на полу, но зато одеял не пожалели. И окно было растворено настежь, чтобы вливался к нему желанный тот воздух.

— Здравствуй, Маркуш, — сказал я, как только мы с отцом настоятелем вошли к нему.

Маркуш тотчас признал меня, но вместо ответа заплакал.

Я присел на край постели и сказал:

— Не горюй, брат, железную дорогу сюда не проведут.

— И не надо, — отозвался Маркуш. — С меня довольно того, что господь тебя привел ко мне.

— Привел, да не затем, чтобы плакал ты. А затем, чтобы радовался!

— Я радуюсь.

— Тогда посмейся хоть малость, чтобы видел я!

Маркуш и вправду засмеялся, и мы следом за ним.

— Вот и славно, — сказал отец настоятель. — Эх, не надумай он монахом стать, я бы его хоть сейчас обвенчал!

Я подхватил — мол, препятствий к тому не вижу:

— Вот и обвенчайте! Пусть берет в жены Харгиту!

Маркушу наша затея очень понравилась. Одна лишь надежда выбраться на горный целебный воздух сразу его ободрила. Тут же мы и порешили, что на другой день я увезу его к себе.

Так все и вышло.

На ночь остался я с ним, чтобы, капля по капле, вливать в него тягу к жизни. А утром мы с отцом настоятелем стали готовить Маркушу свадьбу. Настоятель приказал вытащить из чулана тот самый сундук, который осенью уже побывал на Харгите, и набить его доверху съестными припасами, яствами разными, и про винцо не забыть. Вытянули во двор ладные монастырские сани с высоким загнутым носом, запрягли в них двух лошадей. Сперва усадили мы в сани Маркуша, закутавши его, словно младенца, потом и я сел с ним рядом, и мы покатили.

Правил лошадьми не монах, а заправский кучер. Но главное, где б мы ни ехали, снег повсюду так и сверкал и горы стояли белые, словно нарочно для Маркуша обрядились в чистое. Лошади пофыркивали, вокруг ноздрей их клубился пар, весело скользили сани, и мы катили лихо, будто всамделишные господа.

Дома мы застали отца за важным занятием — он сладко спал; лежал за горою изготовленных нами метелок и, похоже, их же и видел во сне. Я тихонько усадил Маркуша в кресло, потом подошел к отцу и слегка толканул. Снились ему, не иначе, грабители, потому что он подскочил как ошпаренный.

— А вы чуть было не заснули, отец, — сказал я.

— И заснул бы, когда б ты не помешал, — отозвался отец.

— Лестница-то очень длинна?

— Какая лестница?

— Та, которую Иаков во сне видел?[10]

— Кто видел, тот тебе и расскажет.

— А вы ни того ни другого не видели?

— Да о ком ты?

— Об Иакове… или о лестнице.

Мало-помалу я растормошил отца, но все же он был как пришибленный… хотя, и то сказать, кто ж бы на его месте радовался, когда прямо в глаза попрекают — мол, и того и другого не видел во сне! Но тут я представил ему Маркуша, они заговорили друг с дружкой, и отец совсем повеселел. Когда же я поведал ему коротенькую историю доброго монастырского служки и про болезнь его рассказал, приветные слова так и полились с уст отца моего — окажись на месте Маркуша деревце, оно, думаю, тотчас бы расцвело-распустилось от такого тепла.

Я угостил нашего кучера стаканчиком доброй палинки и закуску ему поставил, потом отпустил. Оставшись одни, стали мы держать совет, как нам троим в домике разместиться. Решили придвинуть походную кровать ближе к окну, это и будет теперь брачное ложе Маркуша. Сказано — сделано: скоро мы уложили больного.

Отец приготовил нам вкусный ужин, мы еще долго проговорили, обсудили мирские дела, как их видит бедняк со своей колокольни.

И зажили втроем.

Так и въехали в месяц март.

Однако числа седьмого случилась у нас великая перемена, потому как отец нас покинул, чтоб весенние работы его уж дома застали. И оказалось нас сразу меньше: мы с Маркушем одного потеряли, отец — двоих. В утешение Маркуш стал не по дням, по часам сил набираться, повеселел, я уже никак не мог удерживать его в постели.

А какой же праздник был у нас в тот день, который он с утра до вечера провел на ногах! Я уж про себя решил, что такой праздник непременно нужно отметить. Однако судьба иной раз находчивей человека, подарит такое, о чем и не думалось. Так случилось и в тот раз: под вечер объявились у нас лесные бродяги, Фусилан с Шурделаном. Оба совсем обтрепались и отощали до последней крайности, зато бороды у обоих разрослись буйно и черным пологом закрывали грудь, словно они год по крайней мере под стеной какой-нибудь синагоги проспали.

Едва переступив порог, они сели, если можно так назвать то, что делает человек, завидевший стул и свалившийся на него почти что в беспамятстве.

— Тяжелая, видать, работенка? — спросил я.

— Тяжелая, чтоб ей провалиться, — сказал Шурделан.

Если возможно то же самое выразить взглядом, то Фусилану не стоило и трудиться слова тратить.

— Зато бороды у вас на славу! — захотелось мне хоть чем-нибудь их утешить.

Маркуш, приветливо улыбаясь, добавил:

— Совсем как нарост на стволе.

Витязи-оборванцы подозрительно уставились на Маркуша.

— Это ж почему? — скривив рот, спросил Фусилан.

— Грибной нарост — он тоже из дерева соки тянет, дереву-то и не хватает.

— Про какое дерево речь?

— Да хоть бы и про вас.

Тут и Шурделан отверз рот:

— А вы не тревожьтесь, что бороды наши соки от нас высосут. Их давно уж и нет, соков тех.

— А коль так, зачем их даром растрачиваете? — спросил Маркуш.

И рассмешил же меня вопрос его! Я засмеялся, наши гости тоже. Когда отсмеялись, я сказал лесным бродягам:

— Видали, какой друг у меня?

— Только и он нас-то не толще, — заметил Фусилан.

— Как есть его имя? — полюбопытствовал Шурделан.

Я сказал, что зовут его Маркушем, что он учится на священника, а покамест отец настоятель отослал его сюда на вакации, чтобы окреп немного.

Слово за слово, и скоро они совсем подружились — себе же на пользу, потому как я тоже медлить не стал, поспешил их дружбу скрепить — иначе сказать, выманил из сундука на стол часть привезенной снеди. Сели мы, поужинали, за возлияния принялись. И уж тут настроение наше, которое и прежде-то кислым назвать было б грешно, взвилось скакуном резвым, а у Маркуша и вовсе волшебным конем ввысь понеслось. На щеках его расцвели розы, глаза сияли, и он говорил, говорил, да так ласково, так приветливо…

Хоть звездою поставь его на ясное небо!

Время шло, очень было нам хорошо, распрекрасно, и тут Маркуш встал, пожелал проповедь нам сказать. Был он какой-то не такой, как всегда. Словно вдруг выздоровел, даже лицо округлилось и грудь стала шире.

Я глядел на него и думал: а ведь на моих глазах происходит сейчас истинное чудо! То же самое думали, видно, и гости — они уставились на Маркуша с благоговением, будто в церкви молились. Маркуш посмотрел на них своим ласковым, в самую душу проникающим взглядом и заговорил:

— Во имя господа милосердного! Да вострепещет приветное пламя свечи сей, почти уж истаявшей, над вами, заблудшие братья мои, посланцы грешного и страждущего рода людского! Вы сошли с пути праведного, дабы еще пущее принять страдание. И путь сей назначен вам самим господом, ибо только господь, он один, ведет по земным дорогам всех нас вместе и каждого по отдельности. Вам не дано знать, когда грех обернется добродетелью, как не дано знать всем нам, когда и как пресуществляются хлеб и вино, о чем вещал нам Иисус. Братья мои, не ведающие цели пути своего! Ваши бороды подобны бородам мудрецов; тело ваше подобно звериному; но ваши души, истинно говорю вам, подобны Духу святому! И все же не хотите вы знать, что вас ждет впереди. А меж тем ожидает вас умиротворение, обращение на праведный путь. Ибо может ли остаться дурным человеком до конца своих дней тот, кто рожден матерью и кто, по закону сему, навсегда останется не кем иным, как возлюбленным чадом?! Так подумайте же о матери, которая страждет за грехи наши! Подумайте о ней, и вам станет легко поступать по совести!

Тут Маркуш вскинул руки и продолжал:

— Грешный слуга господа нашего возносит над вами руки свои и благословляет вас во имя его. Обратитесь же на путь добра, где всех нас ожидает с любовью наша общая мать! И вас, и меня…

Больше он не мог говорить, рухнул на кресло и разрыдался.

Плакал и Фусилан, опустив голову на грудь.