Абель в глухом лесу - Арон Тамаши

За все это время мы не перемолвились ни словечком.

Он молчал, и я тоже молчал.

Отца уложивши, подошел я к окошку, на разбойников поглядеть, но их уж и след простыл. Мне бы радоваться столь счастливому избавлению, но что-то не получалось: слабость охватила все мои члены, я покрылся гусиной кожей, словно бы это меня облил Шурделан холодной водой. Тихо опустился я в кресло, но сел спиною к отцу, потому что в эту минуту мне как-то и видеть его не хотелось. Сидел поникший, понурый, чисто старик. Не знаю, сколько прошло времени, наконец я встал, чтобы порядок навести в доме после нашествия разбойников. Когда почти все уже переделал, вдруг, слышу, отец говорит мне:

— Абель, сынок!

— Чего вам?

— Оба померли?

— Кто это оба?

— Кого убил я.

Эх, подумалось, знали б вы, кого убили своим языком! Но, чтоб успокоить его, ответил так:

— Те-то померли оба.

Отец глубоко вздохнул, словно после тяжкой работы, и сказал:

— Не боись, сынок, потихоньку да полегоньку я всех разбойников перебью.

И отвернулся к стене.

Он проспал целый день и еще целую ночь, а на другой день ничего уж не помнил. Но я все же рассказал ему, в какую мы было попали беду. Объявил и про то, что пригласил разорителей наших и в другой раз заходить, так что теперь надобно нам быть готовыми: в какой нибудь день они непременно опять окажут честь нашему дому. Заодно я посвятил его в свой план, который выковал за долгую бессонную ночь в неустанных раздумьях; а состоял он в том, что надо любой ценой грабителей отдать в руки закона. Отец долго раздумывать о моем плане не стал, сказал только:

— Оставь ты их к черту-дьяволу, в господские дела нам соваться не след.

Но я ответил ему, что каждому человеку следует порядок в мире сем наблюдать, того требует честь. А коли так, и мы все-таки терпим набеги грабителей, не передаем их, выбрав подходящий момент, в руки правосудия, а, напротив, прячем и обогреваем, тогда, значит, и мы ихние соучастники. Да и вообще, сторожа не только затем нанимают, чтобы он лес продавал, но и затем, чтобы ловил грабителей, которые на его глазах творят свое позорное дело.

Наконец отец сдался, но ответил мне так:

— Делай как знаешь, здесь сторож не я.

После этого я беспокоился лишь об одном: как бы мою затею осуществить успешно. Тут могло бы быть два способа. Способ первый: купить по меньшей мере два литра крепкой палинки и ею свалить Фусилана да Шурделана с ног, когда они явятся вновь. Способ второй: заявить о них в банк. Тем более что первый способ может повернуться и против нас, как то и подтвердилось на вчерашнем примере. Словом, решили мы, что заявим в банк.

— Что же, ступайте! — сказал я отцу. — Идите прямо в банк, а уж обратно они вас сами доставят.

— А ты? — спросил отец.

— Я здесь останусь, надо же дом постеречь.

Отец покачал головой.

— Не пойдете? — спросил я.

— Нет, не пойду.

— Почему так?

— Потому. Наушничать — не мое дело.

— Что значит наушничать?!

— То и значит… одному вору другого выдавать.

Ну, думаю, отец сказал так сказал.

— Тогда я пойду, а вы здесь оставайтесь! — повернул я дело иначе.

— Еще, может, чего захочешь? — отозвался отец.

— Да почему ж вы здесь не останетесь?

— Потому что и соучастником в таком деле быть не желаю.

Словом, уперся отец, как дитя малое, — и то не по нему, и это не так. Никак не мог я придумать такое, что бы ему по вкусу пришлось. Наконец с превеликим трудом уговорил его дверь на замок запереть и идти в банк вдвоем. Что из жалованья осталось, я с собой взял, а ружье завернул хорошенько в попону и неподалеку от дома зарыл в снег.

Потом запер дверь, и мы отправились в путь.

Это был радостный путь, нам шагалось легко по хрусткому насту; еще до вечера прибыли в Середу. Я рассудил так, что сразу в банк не пойдем, прежде закупим необходимой провизии и всего прочего, потом где-нибудь переночуем и уж с утра подадимся в банк. Отец согласился на это со всею охотой, потому как хоть и был он бедняк, но с деньгами походить по лавкам очень даже любил. Пошли мы, значит, за покупками и растратили из моих кровных немало, накупили всего полный мешок. Когда стемнело, зашли в корчму, там решили и заночевать. За столом отец разгулялся вовсю, заказал ужин на славу, будто мы баре какие. А потом вино, да еще, да еще несколько раз заказывал. Под конец неведомо как обросли мы приятелями-собутыльниками сверх всякой меры, так что сами себя среди них не видели. Угомонились уже за полночь, но все равно утром почти что к открытию у банка стояли. Отец сказал, что на улице подождет, приглядит: не дай бог, Фусилан с Шурделаном и банк ограбить надумают, а я чтобы шел один и дело уладил. Едва я переступил порог, кассир, увидев меня, только что мне на шею не бросился от радости.

— Что, принес ли снадобье? — спросил.

— На этот раз не принес, — отвечаю.

— Почему?

— Потому. Терну, правда, с осени еще немало осталось, а вот козу Шурделан слопал.

— Эх, незадача, — сразу приуныл кассир.

Пригляделся я к нему, а веснушек-то даже вблизи почти не видно — то ли было по осени!

— Снадобье-то помогло!

— Все так говорят, — покивал головою кассир.

Ну, мы с ним порадовались, что удачно лечение обернулось, а потом выложил я, по какой причине пожаловал. Тут молодой барич так заволновался, словно грабители уже у дверей стоят, вот-вот в банк ворвутся. Тотчас созвал персонал весь; окружили они меня и ну прославлять, как если б я молодой Янош Хуняди был.

— А где ж его благородие господин директор? — спросил я.

Они мне и не ответили, всем скопом кинулись к директору на дом, докладывать, — он все еще дома сидел, с переломами маялся.

Десяти минут не прошло, явился директор. Голова и лицо кое-где желтым пластырем заклеены, правая рука на перевязи. Однако он тут же все взял в свои руки, и немного времени спустя к банку примчались сразу три жандарма. Один был, должно быть, фельдфебель. Директор нанял большой автомобиль, на заднее сиденье жандармов втиснул, сам сел рядом с шофером.

— Поехали! — приказал он.

— А нас-то, что же, с собой не возьмете? — спросил я.

Директор оглянулся — осталось ли место, где сесть, и спросил, словно в воздух, не глядя:

— Найдется там для мальца место?

Только что мое сердце так и полнилось доброжелательством и любовью к людям, а тут его словно пронзило.

— Я не один, здесь и отец мой!

Директор отмахнулся, словно от мухи:

— Об этом не может быть речи!

— И мешок наш с собой не прихватите? — спросил я.

— Где он?

— В корчме господина Зокариаша.

— Отчего ж вы сюда не принесли свои пожитки? Мы торопимся! — объявил директор.

А у меня уже кровь так и кипела.

— Коли спех такой, что ж, спешите! — сказал я и повернулся к ним спиной.

Автомобиль умчался, и остались мы с отцом одни. А для меня словно рухнул мир, все изменилось вокруг, и в новом этом мире верность и преданность ставились ни во что.

— Ну, что я тебе говорил? — вздохнул отец.

— Урок я не забуду! — сказал я.

Этого нам обоим было довольно, чтобы понять друг друга; у меня раскрылись глаза. Можно сказать даже так, что пустячная эта история сразу сделала меня взрослым и научила всегда стоять впредь за бедноту. Я решил не откладывать дела в долгий ящик, тотчас вошел в банк и сказал кассиру:

— Выдайте мне мое жалованье!

— Какое жалованье?

— За декабрь и за январь.

— Да разве ты и за декабрь не получал еще?

— В здравом уме не припомню такого случая.

Тогда кассир прошел к другому господину — они были похожи как две капли воды — и про что-то там поговорили. Кассир вернулся, сказал:

— Подожди немного.

— Немного чего ж не подождать, — сказал я и позвал отца, чтоб не мерз там на улице. Против окошка кассира стояли в ряд стулья, мы сели и ждали вдвоем. И покуда ждали, в глазах у нас зарябило от гор денежных, какие мы видели там, за окошком.

— А денег-то у них поболе, чем у Фусилана да Шурделана! — шепнул я отцу.

— Эх, тебе бы таким же стать! — сказал отец.

— Каким это?

— Вот как эти, банковские.

— Пусть уж другой кто-нибудь служит здесь, только не я!

— Почему так?

— Потому что, — сказал я, — кто днем деньги считает, тому ночью черти мерещатся.

Но продолжать славословия денежным людям мне не пришлось, кассир подозвал меня к себе и отсчитал на мраморный прилавок семьсот пятьдесят лей.

— Пятьсот за декабрь и двести пятьдесят за январь, — пояснил он.

— Двести пятьдесят?! — переспросил я.

— Да.

— А чем же январь провинился?

— Вроде бы ничем. Ты про что?

— А про то, что за январь выдали половину положенного.

Кассир высунул голову из окошка и стал объяснять, что к чему.