Моя горькая месть - Юлия Гауф

как только тебя забрали у нее. И родила. Ты не в курсе?

Слов нет. И я просто помотала головой, а у самой сердце грохочет. Неужели, у меня есть брат или сестра? Я не помню маму беременной, она такая худая была всегда… нет, не помню.

— Ребенка она в роддоме оставила. Больным родился. Может, усыновил кто? Но я этого не знаю. Хорошо, что твоя дочь здорова.

— Я никогда не была похожа на маму.

— Ты ошибаешься. Вы похожи, и даже больше, чем тебе кажется. Ты на обеих своих матерей похожа, — скривился он. — Я предлагаю тебе вот что, только выслушай меня как следует. И выводы сделай верные! В семью я тебя не приму. Владу я пока позволяю играть в любовь, но рычаги давления на него у меня есть, их немало. Сына я отлично изучил. И тебе объяснил, что вас обоих ждет, если вместе будете — ничего хорошего. Ты вернешься в город, соберешь свои вещи, и уедешь. Одна. И Влад не будет искать, я об этом позабочусь. А девочка, раз она здорова, останется с нами. Ты ей ничего не сможешь дать, а я ее на ноги подниму, Вера: лучшие учителя, танцы, музыка, языки и заграница. Все будет!

— Нет, — рассмеялась, как от шутки — жестокой, но шутки. — Вам Поля не нужна была, с чего вдруг понадобилась?

— Присмотрелся. Но выбора у тебя нет. Я по-хорошему предлагаю, — терпеливо объяснял он. — Влад не откажется от денег, он привык к ним, и в нищете жить не сможет. Он и от бизнеса не откажется, даже когда думал, что ты умерла, он работал, как проклятый. Работа — его наркотик. Стоит мне лишить Влада всего этого, он через неделю прибежит ко мне, а от тебя откажется. Девочку мы можем забрать через суд, но зачем тебе это? Пойми меня правильно, Вера, если бы я видел, что вы делаете друг друга счастливыми, даже несмотря на мою к тебе неприязнь, я бы смирился. Но ты погубишь моего сына! А потому хватит болтать, думай, как будем действовать. По хорошему варианту, или по плохому.

Сказал все это, и вышел из комнаты.

А я упала на кровать — ноги держать перестали, энергия закончилась.

Влад

Вина — горькое чувство. И сладкое, особенно в некоторые моменты. Особенно, когда и правда виноват так, что никогда не сможешь исправить.

Загладить — возможно, но исправить — нет.

Вера спала, когда я прокрался в ее спальню. Рядом с ее кроватью приставная колыбель — отец позаботился о том, чтобы Вере с Полиной было удобно. Вера, маленькая моя, я обещал, что приду лишь когда ты сама попросишь, но я — мастер нарушать свое слово, ты не должна меня винить.

Ты и не узнаешь.

Стоял, смотрел на спящую Полину. Слышал, как она просыпалась час назад, и Вера укачивала ее, кормила, а потому сейчас спит, как убитая. На меня не реагирует, но на малейший писк малышки она подскочит. Я почему-то в этом уверен.

— Поля, — протянул руку, и почти невесомо коснулся нежной детской щечки, а в душе щемящая нежность. На клочья разрывает: любовь, тоска, нежность и вина, будь она проклята.

При Вере улыбался, как кретин, по-другому не мог. И с Полиной рядом не могу быть при Вере. По-настоящему рядом, и попросить прощения, хотя бы мысленно.

— Прости, детка, — прошептал еле слышно.

Или подумал, сам в себе потерялся, в своих ощущениях.

Спроси Вера, что в моей душе главенствует, я бы ответил ей, что отвращение. Ненавидел мать за предательство собственных детей, а сам кем стал?! Своего же ребенка, плоть от плоти предал. Не хотел ее, а если бы Вера сказала мне, что беременна… да, дьявол, я бы попросил сделать аборт.

Не заставлял бы, не настаивал, но сказал бы.

Хорошо, что Вера не сказала. Хорошо, что сбежала, скрыла. Или плохо?!

Да никто уже и не узнает. Но сейчас, глядя на сладко спящую Полину — такую уютную, сладкую, в голове билась одна единственная мысль: «Если тебя кто-нибудь обидит — убью нахер!».

Не знаю, что такое — быть мужем и отцом, но стану и тем, и другим.

И вину не исправлю, но заглажу.

По крайней мере, постараюсь.

— Здесь и правда красиво, — сказала Вера. — Идеальный, пасторальный мир. Думала, такого в России не встретишь.

— Почему?

— Россия для грустных, вот почему, — тем не менее, Вера улыбнулась. — Хочешь покатить коляску?

Сама предложила! Сама!

Будто почувствовала, что ночью я приходил, и стоял над кроваткой Полины, пока малышка не проголодалась. Или не почувствовала, а не спала. Делала вид?

До сих пор не понимаю Веру. Вроде, все на поверхности, но начинаешь вникать в нее — задыхаешься. Двойное, тройное дно, потайные ходы и еще черт знает что. Произнесешь простое слово — трясется, воспоминания вызывает. Ночами кошмары снятся, а разбужу — смеется.

С ума сводит, убить иногда готов, растереть в порошок за то, что отказывается моей быть. Все еще отказывается, но сама делает шаги навстречу!

— Ты мало где была. Я весь мир тебе покажу, на свете столько всего!

— Мне не нужно, чтобы ты ПОКАЗЫВАЛ мне весь мир, — усмехнулась невесело. — Все равно, сколько не смотри, и миллионной части не увидишь.

— А чего ты хочешь?

— Может… может, я хочу, чтобы ты бросил к моим ногам весь мир, — подмигнула, флиртуя.

Шутит?

Не шутит?

Хер ее поймешь. Слова красивые про «бросить весь мир перед ногами». Но они из той вульгарщины про «дорогая, твои глаза прекрасны». Я и сам сто раз произносил эти фразы, чтобы проще было под юбку залезть.

— Если надо будет — брошу!

— Бросишь? А словами ты сейчас не бросаешься? — приподняла бровь, и я остановился.

Разговор этот перестал понимать окончательно. Он будто ни о чем, и о чем-то важном одновременно.

— Вера, скажи прямо. Что, мать твою, случилось? Ненавижу загадки.

— Не рычи, Полину разбудишь, — закатила она глаза. — Разговор с твоим отцом случился. Весьма занятный разговор, большей частью справедливый даже. Может, будь я на его месте, те же слова произнесла бы. Разве что, облекла бы их в иную форму, но это лирика, дорогой.

Она смело взглянула на меня, и я понял, что меня царапало всю эту прогулку. Вера плечи расправила, будто прошлое отрезала от себя. И в глазах эйфория, какую я видел у заядлых героинщиц, только-только подсевших на дозу.

— И что он?

— Он, в общем-то прав. Отчасти. Или неправ совсем, хер его знает, — улыбнулась Вера. — Но на