Портативное бессмертие (сборник) - Василий Яновский

За ночь выпал снег, и работники санитарного отдела в спешном порядке чистили улицы, посыпали солью мостовые, стуча моторами, лопатами, сапогами. К десяти часам стало ясно, что это все зря: теплый туман опустился с неба и самостоятельно пожрал выпавший снег. Но там, где работники успели убрать огромные сугробы, образовались желтые горы льда, которые было невозможно разбить и вывезти. Пользуясь этой переменой в погоде, горожане побежали за последними подарками в разукрашенные елками магазины, чихая и кашляя.

Именно в это утро Бруно вышел впервые из заточения, точно на казнь. Корней и Янина вели его, каждый за руку. Они уселись в сильно помятый, но величественный «линкольн». После получасового кружения остановились на углу тихого, все еще запорошенного снегом бульвара в виду особняка Ральфа, дожидаясь условного знака: в окне второго этажа должна была вспыхнуть электрическими свечами маленькая елка. Сид и Султан держали заряженные охотничьи ружья: Корней никогда не прибегал к помощи револьвера, на который требовалось особое разрешение.

– Что будет с Мы? – спросил вдруг Бруно, и душа Корнея дрогнула, как бывало в детстве, когда замычит обреченный на убой теленок.

– Мы все выполняем свой долг, – счел он нужным ответить. Янина предательски погладила юношу по плечу.

Они вышли из лимузина и поплелись к заднему крыльцу особняка вдоль зимнего поредевшего парка, ветер швырнул в лицо мокрую крупу; впечатление было – точно плевок! Меж кустами вдали мелькнул хам в кожаной куртке и с большими садовыми ножницами, Корней знал, что все это место охранялось верными псами Ральфа.

– Мы ничего не видит, – сказал Бруно. Очки запотели, и он попробовал освободить руки.

– В свое время Мы увидит свет, – успокоил его Корней, волоча маленький, но тяжелый чемодан Бруно.

Янина с большим животом, заметным даже под теплым пальто, гордо и жестоко выступала рядом: ее бледно-желтое лицо напоминало теперь по краскам сестру Ипату.

Что-то знакомое почудилось Корнею в этом шествии. Бруно остановился, нерешительно оглядываясь. Солнца не было видно, низко над городом трепетал сноп бледно-оранжевых струн: казалось, вот-вот раздастся соответствующий звук в басовом ключе. И действительно, низко летевший тяжелый самолет испустил какой-то торжественный гул. Вдруг Бруно тихо сказал:

– Когда Авраам водил Мы на заклание, не было снега.

– Когда это было? – вырвалось у Корнея, но ответила Янина, изучавшая Библию под руководством слепого отца:

– «Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой».

– Мы опять приносится в жертву, – не то спросил, не то заявил Бруно.

– Мы помнит ангела на рее, игравшего на дудочке? – осведомился Корней. – Отрока со вздернутым носом и застенчивой улыбкой?

Бруно весь просиял под темными очками. Челюсти Корнея свела судорога, еще минута, и он бы всхлипнул. Но Янина, прямолинейная и без особого чувства юмора, упорно продолжала:

– «И возвел Авраам очи свои и увидел: вот позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего». Овна принес в жертву, – многозначительно повторила женщина, – а сына твоего я вынесу под сердцем.

– Мне всегда было жалко этого нелепого овна, так некстати запутавшегося рогами в чаще, – смущенно признался Корней (в течение беседы он ни на минуту не упускал из виду окна, в котором должен был зажечься свет).

– Очень даже кстати подвернулся баран! – вызывающе возразила Янина. – Очень даже кстати!

Характер ее от городских похождений или беременности явно портился; с некоторых пор она как будто начала раздражать Корнея своей бестактностью (часто даже просто интонацией).

Бруно, молчавший под своей крылаткой и бурой шалью, неожиданно произнес:

– Похули Бога и умри.

– Кто это сказал? – встрепенулся Корней, задетый за живое.

– Жена Иова, первая Ксантиппа, – добродушно осклабился Бруно. – А Бог все-таки белее снега убелит все это.

– Вот стерва! – невольно вырвалось у Корнея.

– Стерва не она, а мужики, что тянутся к сладкой малине, – вульгарно заявила Янина.

Корней с откровенным отвращением прислушивался к ее акценту (тому самому, что прежде казался преисполненным благости и шарма). Да и вся она целиком, исхудавшая в одних частях тела, опухшая в других, пожелтевшая, маленькая, но упрямо живучая, напоминала ему теперь насекомое. Только глаза, пожалуй, оставались еще источником волшебных вдохновений: серо-голубые, с зеленой искрой, огромные, влажно сияющие, требовательные и благодарящие.

А носик, неприлично вздернутый, как у горняшек, все еще действовал возбуждающе на встречных мужчин.

– Ну хорошо, помолчи немного, – взмолился Корней, сдерживая себя.

– Меня никто не может заставить молчать! – крикнула она – гордая дщерь патриарха.

– Я поверну назад! – пригрозил Корней. – Пойдешь одна к Ральфу.

– Подумаешь, испугал! Пойду одна, если понадобится.

– И деньги принесешь, – хихикнул муж.

Янина боялась Ральфа, бессознательно ненавидела его, почти бесновалась, когда случайно упоминали имя его дочки, Иоланды. А между тем Бруно тихо уверял:

– Те, что раз удостоились лицезреть ангела, могут снова его встретить. Любое место в городе в любое время можно превратить в фокус истории, в один из центров мироздания, где снуют ангелы, где Данте на дырявом мосту встречает единственную Беатриче, где Ньютон видит падающее с дерева червивое яблоко и Пушкин вспугивает присевшую рифму, точно болотную утку. Каждое мгновение может стать для кого-то необратимым, а все необратимое – эсхатологично. Вот сейчас в соседний банк, может быть, входит Султан с пистолетом в руках и говорит шепотом кассирше: “It’s a hold up” [49] . Старуха, поднимаясь по лестнице, вывихнула себе ступню. А над всем этим – Бог, святой, белый, животворящий.

Со стороны улицы раздался вдруг неясный крик, скрежет тормозов, глухой стук; обернувшись, Корней разглядел две машины (одна желтая, вероятно такси), наехавшие друг на друга; одуряюще запахло бензином. Из парка вынырнул тяжелый холуй в кожаной куртке и побежал на шум голосов. А Бруно продолжал:

– Ангелы высовываются из щели в штукатурке. От Мы зависит признать любое мгновение единственным и вечным, вдохновенно подготовить его к воскресению. Секунда и вечность, тело и дух, рай и ад, начало и конец – все это ближе, чем предполагают мудрецы.

Внезапно Корней резко подхватил за локоть тучного юношу в темных очках и потащил его на заднее крыльцо: окно во втором этаже вспыхнуло рождественскими огоньками. Мокрый снег покрывал двор, мощеная дорожка не была еще прочищена, и Бруно грустно печатал своими огромными штиблетами по грязи. Сколько бы ему ни покупать обуви и любого качества, через несколько дней это опять превращалось в тот же унылый башмак со стоптанным каблуком. Его пиджаки были одновременно и куцы, и длинны; брюки висели мешком и сползали, но штанины казались чересчур короткими, и пуговицы неизменно болтались на тоненькой ниточке. Собственно, следовало бы ему шить одежду по особому заказу, но на это не хватало средств. Вообще, туловище Бруно выпирало изо всего, точно не умещаясь в трех измерениях.

Он сосредоточенно продвигался по лужам, солидно и чрезвычайно серьезно, словно ребенок, играющий роль взрослого; производил впечатление чего-то допотопного, огромного и хрупкого (как кит на суше). Крупный и дородный, рассеянно и гордо шагающий, Бруно все же едва поспевал за своими поводырями, молча поддерживавшими его под локти.

Небо, земля, дорога, редкие деревья – все кругом было покрыто мокрым пологом того же серо-бурого цвета; солнце давно скрылось, день, собственно, кончился, но и очередная ночь не наступила. Корней чувствовал себя похороненным на дне тяжелой бочки, опущенной на дно другой, еще большей кадки, и так далее, так далее, может быть до бесконечности, что пользы пробивать дно, выбираться на свободу. «Как хорошо было за Бруно, за его вздутыми плечами, – шептал Корней уже в прошлом времени. – Больше не за кого будет прятаться, когда стемнеет».

Янина, вероятно, тоже испытывала нечто подобное, но, имея еще другого шептуна под сердцем (изредка шевелящего ножкой), только грубо торопила спутников. Двое молодцов в кожаных куртках степенно прошли мимо, не глядя на гостей.

Исковерканные штиблеты Бруно теперь ступали по усыпанной цветным гравием площадке; его следы тотчас же заливала вода. Корней вспомнил, как Мы с отцом, подобным Эвересту, гулял по пляжу вдоль прибойной полосы; отец оставлял узловатые мозолистые следы на розовом песке, которые тотчас сглаживала волна. Но Бруно лично видел эти отпечатки и торжественно засвидетельствовал о них, дабы никто не усомнился. «Аминь!» – заканчивал Мы свой рассказ. «Аминь!» – откликалось суровое селение.

Глава шестнадцатая, в которой день незаметно догорает