Беги, ведьма - Татьяна Корсакова

– Вот и пришли!

Земля приняла Арину мягко, уколола тонкими иголочками, прелый запах усилился, а ноздри защекотало от пыли. Сено! Жорик принес ее на сеновал. Или в бывшую конюшню. За край пледа потянули, и Арина, кувыркнувшись, уткнулась в сено лицом. Почерневшее, отсыревшее, утратившее изначальный свой аромат, оно казалось мерзким. Отчего-то подумалось, что в сене живут мыши, и стало страшно. Мыши пугали Арину сильнее Жорика, и, наверное, напрасно.

– Ну как тебе хоромы? – Жорик перевернул ее на спину, и теперь она могла видеть звезды в прорехах дощатого потолка. – Когда-то тут были конюшни, а теперь вот сарай. Хелена все никак не сподобится снести. И правильно. Местечко тут уединенное, так что ори – не ори. С Лидкой мы бывало… – Жорик снова осклабился, и Арина уже всерьез испугалась. – Чтобы без посторонних глаз, значит, чтобы вволю.

Он и в самом деле не таился, говорил громко, в полный голос, и разбуженные голуби под самой крышей сердито били крыльями, стараясь прогнать чужаков. Вот только Жорика так просто не прогнать…

– Тогда, значит, с Лидкой, а теперь вот с тобой. – Лапища, пахнущая дешевым табаком, легла Арине на живот, вторая сдернула с губ скотч, вытащила кляп. – И знаешь почему?

Она не хотела знать, она дышала полной грудью и все никак не могла надышаться. А еще она не чувствовала Блэка… Призрачный пес мог причинить Жорику разве что легкое неудобство, но без него она ощущала себя совсем беспомощной. Арина попыталась его позвать. Мысленно – не вслух. Ничего не вышло. Из-за двойной дозы особенного Хелениного лекарства она перестала быть ведьмой и превратилась в обычную девчонку. Девчонку, попавшую в беду… Значит, и выпутываться ей придется как обычной девчонке.

Она не успела ничего предпринять. Удар под дых выбил из груди воздух, а из горла сдавленный крик. Арина сложилась пополам, подтянула колени к подбородку, задышала часто, по-собачьи.

– Не спрашиваешь, за что? – Жорик погладил ее по животу, а потом снова ткнул, вроде бы не сильно, но до чего же больно! – А потому, что сама все прекрасно понимаешь. Это же ты увела мой телефон! Знаю, что ты. Больше некому. – Еще один тычок заставил Арину заплакать. От боли и бессилия. – А то, что от него осталось, я нашел под окном твоей палаты!

Если ударит еще раз, она отключится, а ей нельзя.

Не ударил – снова погладил, а потом облапил. Скотина…

– А телефон был дорогой. Да, дорогой… – Жорик замолчал, Арина затаилась. – А ты сломала. Ведь нарочно сломала, признайся!

Хрен ему, а не признание. Только бы вдохнуть…

– Звонила кому-то? Точно ведь звонила, потому и телефон разбила, чтобы замести следы. – Лапища сжала горло, но не сильно, почти ласково, а Жорик задышал часто, с присвистом. – Кому ты звонила, сучка?

– Никому!

– Значит, просто так напакостила?

Еще один тычок в солнечное сплетение все-таки ее отключил, хоть и ненадолго. Мир поплыл, увлекая за собой ненавистного Жорика, а потом со щелчком встал на место.

– Я знаю, что делать, чтобы было очень больно и не осталось следов, – сказал мир голосом Жорика. – В тюряге научился. Но бить баб как-то… непрактично. Бабы нужны для другого.

Отпустил, взялся за ремень, демонстрируя решимость и непоколебимость намерений. Лучше бы бил.

– Как думаешь, что сделает с тобой Хелена, когда узнает, что ты звонила кому-то на воле?

– А с тобой?

Ей бы хоть чуть-чуть давешней ненависти, пусть бы и больно, она бы потерпела. Главное, чтобы и ему было больно… невыносимо, до хруста в ломающихся костях.

Не получилось… Ненависти хоть отбавляй, а вот силы нет. Неужели и в самом деле от укола?

– А мне что? – Жорик пожал плечами. – Ну, уволит она меня, так я работу всегда найду. Да и не уволит, поорет только. Я многое о ее делишках знаю, так что… – Он усмехнулся. – А вот тебя снова превратить в овощ – это она запросто. Или и вовсе в расход. У нас тут знаешь, какая смертность? Дурики мрут как мухи. И никто не жалуется, потому что родственники или опекуны знают, за что платят такие деньжищи. Кто за лечение, а кто и наоборот…

– Мой за что платит?

– Пока за лечение, а там кто знает. Хелена умная стерва, она любую смерть может так обставить, что комар носа не подточит, и ни одна комиссия ничего не найдет. Так что, прежде чем открыть пасть, подумай, нужны ли тебе такие неприятности. Ну что, детка, – шершавый палец царапнул щеку, задержался на нижней губе, – будешь дружить с дядей Жорой?

…Арина ударила в тот самый момент, когда дядя Жора попытался задрать на ней сорочку. Ударила из последних сил лбом по плоской переносице, до тихого хруста и громкого вопля. И, глядя в дикие Жориковы глаза, подумала – сейчас убьет… Поэтому почти не удивилась, когда яростно ревущая туша навалилась всем своим весом, вдавила тело в прелое сено, не позволяя дышать, не давая возможности шелохнуться. Что ж, попытаться стоило…

Черное небо просочилось сквозь щели в потолке, пролилось звездопадом, ослепляя и одновременно успокаивая, зарычало яростно, по-волчьи, а потом тихонько засмеялось и накинуло тонкое лассо на бычью Жорикову шею, потянуло вверх, прочь от Арины. Последнее, что она почувствовала перед тем, как отключиться, был тонкий аромат безвременников.

* * *

Он появился в их доме с крещенскими морозами, хрустким снегом и горьковатым печным дымом. Переступил порог, большой, лохматый, точно медведь, стряхнул шубу на руки подоспевшей Стешки, притопнул валенками, оставляя на полу мокрые следы от растаявшего снега, обнялся с папенькой, поцеловал Лизе руку, но сначала озорно сверкнул черными цыганскими очами. Граф Петр Евсеевич Дубривный, единственный сын старинного папенькиного приятеля, гость нежданный и такой интригующе интересный.

За ужином Лиза разглядывала графа Дубривного украдкой, испуганно краснела от ответных взглядов, сердилась на папеньку, который перебрал с наливкой и оттого был слишком уж громогласен, слишком уж весел, иногда совершенно забывая о приличиях, называл гостя то Петрушей, а то и вовсе Петькой. Но граф нисколько не обижался на такую вольность, улыбался грубоватым папенькиным шуткам и иногда даже смеялся. Смех у него был приятный, бархатный, смех делал его еще красивее, хотя Лизе казалось, что красивее уж точно некуда. Чем-то неуловимым, может, смуглостью кожи и смоляными волосами граф был схож с мсье Жаком, но оказался крупнее, выше, шире в плечах, интереснее. Тем вечером Лиза впервые подумала о том, над чем задумывается всякая девица ее возраста. И думы эти нисколько не пугали, наоборот, заставляли сердце сжиматься от сладкого предчувствия.

И предчувствие не подвело. Граф Петр Евсеевич Дубривный попросил у папеньки Лизиной руки весной, аккурат в день ее восемнадцатилетия. Папенька тогда прослезился. Возраст и любовь к наливке сделали его излишне сентиментальным, а Лизе дали повод для волнений. Впрочем, тем погожим деньком тревожилась Лиза вовсе не о папенькином здоровье и не о том, что речи его чересчур громки, а нос красен. Она боялась, что папенька Петруше откажет. В душе она уже давно называла графа Дубривного Петрушей, а в своих девичьих мечтаниях заходила так далеко, что пугалась собственной отчаянной смелости. Но любовь многое прощает и многое дозволяет. Дозволит ли папенька?