Отрицательная Жизель - Наталья Владимировна Баранская

И чем больше пугалась она, тем больше старалась Любка.

Мама приходит домой поздно, Люба целый день сидит голодная. Мать прячет ее тетрадки и книжки, не дает ей делать уроки — иди гулять да иди гулять! Выгоняет ее из дома даже ночью. Недавно Люба ночевала в подъезде. Она боится этого дядьку, он ходит с ножом — во-от таким… Мать очень любит вино — она пьет его, как воду. Даже в графине у них вместо воды налито вино. Захочешь пить — наливай. Мамка злая. Насильно ее закутала. Она не хочет, кричит, а мамка кутает и кутает. Замотала всю, как есть, а рот заткнула кляпкой — это такая тряпка, рты затыкивать, чтобы крику не слыхать было.

Соседка ужасалась, даже вскрикивала.

— Откуда же мама берет деньги на вино?

Любка отвечала не задумываясь:

— Наверно, в сберкассе — у нее там знакомая кассирша.

Когда была выпита третья чашка и съедено все печенье, Люба отяжелела, стала щуриться, голова ее клонилась к столу. Соседка одела ее и велела идти домой.

Через день Прасковью вызвали в школу — прямо к директору. Она была там долго. Прибежала запыхавшаяся, вся красная, с платком на затылке. Закричала: «Ах ты, паскуда! Я тебе покажу, как на мать наговаривать!» И, схватив бельевую веревку, первый и единственный раз отхлестала Любку — не ври, дрянь, не ври на мать! А потом расплакалась, упала на кровать, приговаривая, причитая: «Горькая моя жизнь… вдовья доля… бессчастная я, бессемейная… а ты сиротинушка, безотцова дочь…» Любка сидела на полу возле кровати и смотрела на мать сначала насупившись, зло, потом с ужасом и вдруг заревела так пронзительно, так отчаянно, что Прасковья, сразу вскочив, схватила ее на руки.

Она прижимала Любку к себе, целовала, бормотала ласковые слова — доченька, кровинушка, Любонька ты моя — и качала и баюкала до тех пор, пока Любка, свесив до полу длинные ноги, не заснула у нее на руках. Прасковья положила ее рядом с собой. Так и спали всю ночь одетые и долго еще всхлипывали во сне.

Пока Любка сидела за кулисами и курила, к Прасковье подошла Матрена Спиридоновна.

— Любка-то где?

— Должно, вышла в туалет.

— А ты что — все носом куняешь? Весь суд проспала… А ведь дочерю твою выселять хочут.

— Кто ж… хочет?

— Да этот, плешивый наш, — тетя Мотя кивнула в сторону Вырепенникова. — Весь вечер проорал: «Выбросить ее вон»… У суда выселки требувает.

Матрена увидела растерянность и страх в глазах Прасковьи, насладилась ее испугом, а потом вроде пожалела:

— Да ты не боись. Не имеют они права дочь с матерью разлучать.

Озадачив этими словами и опять же напугав Прасковью Егоровну, тетя Мотя отошла к Розе и Евфалии:

— Панька говорит — не имеют права как вдову фронтовика. Говорит, буду жаловаться в самый призидивум. Говорит, — Матрена понизила голос, — «у нас в квартире другие с посторонними мужчинами хороводятся, только втихую».

И тетя Мотя, очень довольная собой, поплыла к двери с написанной на ней лиловыми чернилами неуклюжей буквой Ж.

А Прасковью забирала тревога. Неужели Любочку могут выселить? Что делать, куда кидаться, где искать защиты? Не знает она этих дел. Знает одно — без Любы ей не жить. Нет у нее никого, кроме Любы, ни одной души нет.

Прасковья Егоровна любила дочь горячо. Потому и назвала Любовью, что знала: любовь эта послана ей на всю жизнь, до самой смерти.

Война отняла у Прасковьи мужа. Вышла Панька по любви, было ей двадцать два, а Ивану на три года больше… Тогда еще звали ее Панечкой, и была она тоненькая и легкая, вроде Любки, только масти другой — трефовой. Иван ее на руках носил. Возьмет, бывало, как все равно малютку, и носит. Любил ее. Двух месяцев не прошло, и ребенка заиметь не успели — война!

Ушел Иван. Насилу руки ее оторвал от шинели. Не кричала совсем — обмерла. Золовки ее водой отливали.

До сорок четвертого получала Паня от мужа письма, последнее пришло в октябре. А потом писем не стало. Ждала, ждала, а месяцы шли да шли. Она плакала, худела, бегала в военкомат — узнавать. А они ничего не говорили — видно, сами не знали. Товарки по работе утешали: может, раненный или контуженный, может, в плен попал — не обязательно погиб.

А перед самой Победой, в апреле сорок пятого, получила Панька похоронную. Не кричала, не плакала, а почернела и высохла, будто ее в одну ночь спалило. В День Победы заперлась в комнате и не выходила. Достучаться никто не смог. Боялись, не сделала ли чего с собой.

А вышла, будто подмененная. Начала в компании ходить — пить, петь. Завелась с мужиками, за лето троих сменила. И все как-то мимоходом, несерьезно, вроде бы назло. А кому назло? Себе самой — душа ее печалилась, а тело просило радости.

Завертелась Панька с какой-то отчаянностью — пить стала допьяна, гулять до срама. Золовки ее осуждали: «Ты бы уж замуж выходила, чем так-то, чем Ивана срамить». А как замуж? Кругом одни вдовы да девки-перестарки. Потом будто поуспокоилась, поутихла. Тогда, новое дело, надумала койку сдавать командированным. Товарки ее стыдили — ты ж не старуха, зарплату имеешь. Она им: «Комната большая, а людям надо». Будто она это для людей, а на самом деле скучно ей, одиноко, да и деньги не лишние.

А командированные все больше военные, офицеры. Все молодые, веселые — рады, что война кончилась. Хочется и выпить, погулять. А тут хозяйка нестарая и тоже не против погулять. Некоторые попадались симпатичные. Казалось ей временами, что она могла бы такого полюбить, а за такого вот замуж пойти. Да жениться-то никто не предлагал.

Летом сорок девятого Паня забеременела. Думалось, от веселого капитана. Он ей больше других нравился — ладный, ласковый, да и жил у нее целых десять дней.

Родилась девочка. Записала Паня ее «Ивановной» — по мужу. Потому что, кто бы ни был отцом ребенка, а муж ее был Иван.

Горя она хлебнула с дочкой немало. Приезжие перестали у нее останавливаться — беспокойно. Надо было жить на зарплату, а она маленькая. В яслях был плохой присмотр, Любочка часто хворала. Даже в больницу клали два раза. Насилу оправилась. И росла слабенькая. Паня за нее душой изболелась, похудела, подурнела. Мужчины ей не нужны стали, не до них.

Золовки ее пожалели. «Уходи, — говорят, — со своей фабрики, переходи на питание». Устроили в ресторан, на кухню. Шеф-повару надо было дать, собрались — дали. Слава богу, в ресторане Паня прижилась. Работала хорошо, быстро, со всеми ладила. Была сыта, ребенку могла кое-чего обеспечить, а главное — стала обходиться без яслей. То брала