Отрицательная Жизель - Наталья Владимировна Баранская

управлении, надеюсь, нам помогут.

Впервые за этот вечер Любке стало страшно. Холодным ветром подуло на нее — из тундры ли, из тайги, она не знала. Этот толстый дядька, все время обшаривавший ее глазами, с виду такой добродушный, оказался жестоким, злым. Он хотел ее выбросить, как ненужную вещь, ветошку. Он не сказал, куда, но было видно — хорошо знал куда. А главное: знал, как это сделать.

Любке захотелось плакать. Но она сидела у всех на виду, на высоком месте, под ярким светом — плакать было нельзя.

Зал смотрел на Любку в сто глаз, и глаза эти были недобрыми. Бледные лица, повернутые к ней, не излучали ни тепла, ни участия.

Встревоженно посмотрел на нее несколько раз Конников, этот — с завода. Любка не знала; что тревожит его: речь ли Ступаняна, ее ли судьба или просто жалеет теперь о своей мягкости?

Теплым было только дыхание матери, касавшееся Любкиного затылка. Винным духом, старым табачным дымом дышала Прасковья в спину дочери. Но материнское дыхание не защищало Любку, как раньше, в детстве, не ограждало от враждебных токов. В нем самом таилась теперь губительная сила — чем крепче спала, чем глубже и теплее дышала мать, тем более одинокой и беззащитной становилась Любка.

А что же задняя скамейка — друзья-приятели? И оттуда, с задней скамьи, не доходило до Любки никакого тепла — они забыли о ней! Лялька жмурилась, положив голову на плечо Пашке, Майка прятала лицо за отворотами пальто, цепко захватывая глазами все интересное, Арч и Аванес сидели, опустив головы, уши у них горели. Только Валька и Пузырь таращились на нее.

Забыли, ну да, забыли. Не болели они за нее. Все было как обычно — она их развлекала. Неслышные, неслись к ней выкрики: «Давай, давай, Любка! Покажи, Любка, класс! Перебей бодягу, дай шороху!»

Проглотив слезы, Любка сощурила глаза и вздернула подбородок. Так вот же — не будет она плакать! Не перед кем ей здесь плакать.

Протянула руку девушка в красной шапочке. То не хотела говорить, то надумала. А она и сама не понимала, что ее подняло. Она уже давно обдумала все, ради чего пришла. На главный вопрос она ответила: Сапожникова не такая, как говорят. В научном смысле — нет, просто распущенный, несобранный человек.

Она вот, Женя Горностаева, собранная, а та наоборот. Но сейчас закипели другие мысли, закипели и подняли ее.

— Я считаю, — сказала Женя твердо, — что человек вправе распоряжаться своей судьбой как хочет. Конечно, нельзя мешать окружающим, с этим я согласна. Ну а вредить людям? А губить их — можно? Двое взрослых мужчин, — девушка взглянула на Вырепенникова, потом на Ступаняна, — кричали здесь: «Выбросить, выселить!» Как вы можете так? И почему двух здоровущих парней, ваших сыновей, надо спасать от Сапожниковой, а не ее от них?

И прежде чем сесть, девушка сердито уставилась на Ступаняна.

«Умница!» — сказал кто-то из публики. И тут же кто-то ответил: «Подружка!»

«Вот какая дрянь, а еще хорошенькая», — подумал Ступанян, который успел уже заметить девушку с милой ямочкой на подбородке.

Что Любке стало страшно, что она заморгала, пересиливая слезы, и дрогнули ее губы — увидели немногие, хотя смотрели на нее все. Увидели те, кто, слушая Ступаняна, подумал с тревогой: ой, пропадет, пропадет девчонка!

Среди этих немногих был Миша Конников, был и Заломин.

Только он поднялся, чтобы сказать свое слово, а затем объявить перерыв, как из средних рядов встала запеленатая в черный платок старушка.

— Дайте-ка я скажу, — она отерла рот пальцами. — Хорошая она девушка, Люба, каб не гулящая…

Засмеялись, обрадовались шутке. Но старушка и не думала шутить. Она продолжала:

— Добрая она — правда. Подрослая уже была девочка, а все, бывало, над моим окном на прыгалках скачет — чирк-чирк, чирк-чирк. Мы еще тогда из подвала непереселенные были. Я ей говорю: «Дочка, ты мне последнее солнышко застишь — отойди в сторонку, я, — говорю, — болею». Она отошла, а потом мне веточку принесла тополевую. А я ей: «На что мне ветка, ты бы лучше в молочную сходила — две бутылки сдашь, бутылку молочка принесешь». Она сходила. Я говорю ей: «Вот и спасибо, вот и будешь моей Тимуркой». А она мне — вот даже упомнила: «Я Тимуркой не хочу, я буду ваша Фая…»

— Не Фая, а фея, — Любка улыбнулась далеким теплым дням, из которых вдруг возникла эта старушка. — Это в сказке — фея.

— А по мне, называйся как хошь… И стала она мне в магазин бегать, покуда я не поправилась. Так что хорошая она девушка — запишите там, где надо. А уж если случилось с тобой, дочка, ты возьми да и направься. Извиняйте, коли что не так сказала.

Старушка поклонилась степенно и села.

— Пора нам кончать, товарищи, — Заломин поднялся. — Прежде чем суд уйдет на совещание, а у вас будет перерыв, разрешите сказать мне.

Заломин теперь знал о Любкиной жизни и о самой Любке больше, чем до суда. Девочка росла без всякого воспитания, даже без надзора. Мать была беспечна и безответственна. Не боролась за свою ученицу школа. Безучастны были и окружающие, в том числе и соседи. Они ведь больше других знали о семейных условиях Сапожниковых, однако не ставили своевременно вопроса о положении ребенка. Конечно, более всех виновата мать. Но теперь, когда дочь стала совершеннолетней, спрашивать приходится с нее. Пришла пора ей самой отвечать за свои поступки.

— Совершеннолетие делает человека полноправным членом нашего общества, — продолжал Заломин. — Наше общество предоставляет всем равные права, обеспечивает условия для нормальной, разумной жизни, но оно и спрашивает с каждого члена, долг которого трудиться на общее благо, жить достойно и честно, не мешать окружающим, не быть эгоистичным.

Хотелось бы послушать, что скажет нам теперь Люба Сапожникова. От ее отношения ко всему услышанному здесь, от того, что она усвоила и какие выводы сделала для себя, зависит отчасти и то, как отнесется к ней суд.

Заломин сел, недовольный собой. Как это получается — думаешь про себя и слова находишь самые нужные, шершавые, колючие, но зато цепкие, сильные. А встанешь — заговоришь ровно, гладко, готовыми словами, как все равно радио. И мысли правильные, не скажешь, что плохие мысли, а слова, обкатанные до лоска, не задевают, за душу не берут.

Заломин кивнул Любке — слушаем тебя.

Любка не знала, что говорить. Хорошо тем, кто имеет практику выступать. А ей лучше бы спеть. Она поднялась неохотно. Ну что она усвоила? Какие там выводы? Не вывела она еще выводов, не знает, что усвоила. Плохо ей. Плохо и страшно. И за себя