Мы одной крови — ты и я! - Ариадна Громова

— Анна Наумовна, адреналин у нас есть? Быстренько! — говорил он сестре. Марлевую салфетку дайте! — Он приложил салфетку к подбородку Герки, она сразу набухла кровью. — Льду дайте, хозяева!.. Что, льду нет? Толково!

— Валерка, на тебе ключ, принеси льду из моего холодильника, — сказал я.

Дальше я чуть не силой выталкивал Пестряковых из комнаты. Татьяна все порывалась к Герке и выла:

— Дайте ж я хоть поцелую его, родненького, перед смертью!

А Пестряков бессмысленно бубнил:

— Приглядеть… имею полное право приглядеть…

Может, он и вправду думал, что чужих людей нельзя оставлять в комнате без присмотра — так, по крайней мере, объяснила мне потом его слова Ксения Павловна.

Как только унялось кровотечение, Герка слабо поманил меня пальцем.

— Нельзя тебе говорить! — строго сказал доктор.

Но Герка еле слышно, одними губами, прошелестел:

— Заберите меня отсюда… скорее!..

Глава пятнадцатая

Вода в сосуде прозрачна; вода в море темна.

Рабиндранат Тагор

Скрывая истину от друзей кому ты откроешься?

Козьма Прутков

История Герки и Мурчика заняла у меня много времени и места, но это потому, что до сих пор она меня мучит и терзает. И вдобавок мне кажется, что все неудачи и несчастья начались после этого дня. Конечно, кажется, потому что на самом-то деле и раньше никаких особых удач не наблюдалось, и на быстрый успех рассчитывать было, в сущности, смешно: к телепатии отношение пока очень сложное, а тут еще припуталась другая «роковая» проблема — могут ли животные мыслить?

Все-таки любопытно устроена человеческая психика — средняя, усредненная, что ли. Совсем я не хочу выдавать себя за представителя духовной элиты, но вот чего у меня нет — это исконного, прямо-таки зоологического высокомерия и претензий на исключительность, которые характеризуют вид Homo sapiens. Может, это присуще не только человеку, а вообще любой цивилизации (все же, я надеюсь, лишь до определенного уровня развития!), но смотрите, до чего упорно и отчаянно цепляется человечество за иллюзию своей исключительности! Нет, не то слово, пожалуй. Исключительность — это бы еще полбеды, в этом есть какая-то истина: ведь любое проявление жизни по сути своей неповторимо, и чем оно сложнее, тем это очевиднее, — нет двух абсолютно одинаковых сосен, синиц, сусликов, собак, селезней, стариков, солдат, сестер (даже если они близнецы), сумерек, снегопадов, — ничего вообще нет полностью одинакового, даже если сходство очень велико. Но тут речь идет об исключительности в смысле центрального, главного, командного положения, которое якобы предназначено человечеству неизвестно когда и кем (раньше хоть считалось, что богом, а теперь уж и вовсе непонятно, на чем держится это почти инстинктивное представление). Поэтому человечество с громадным трудом согласилось, что Земля — не центр Вселенной и что Солнце вокруг нее не ходит, а дело обстоит совсем наоборот.

То же и с происхождением человека. Очень всем нравилась такая история. Жил да был бог Саваоф. Слепил он из глины мужчину, а что этому мужчине одному будет скучно, сообразил с некоторым опозданием, когда израсходовал на это дело весь свой запас глины. И пришлось ему оперировать беднягу Адама, изымать у него ребро и на этот примитивный каркас наращивать, уж совсем неизвестно из чего, Еву. История жутко нелогичная и неубедительная, а вот выдумали же ее и верили свято и ужасно обижались на Дарвина, когда тот совсем иначе обрисовал генеалогию Homo sapiens. Ну как же! Одно дело, когда бог собственноручно лепит человека (и только человека) из весьма скудных наличных запасов: это подтверждает, что мы главные, мы — цари природы. А тут оказывается, что мы находимся в довольно близком родстве с такими безответственными созданиями, как обезьяны, а в более отдаленном — вообще невесть с кем, включая любую инфузорию из грязной лужи. Цивилизованному человечеству этот удар перенести было нелегко. Но ничего — устояло.

Современные иллюзии этого плана опять-таки кажутся большинству неоспоримой истиной, и разрушить ее не так-то легко. Ну, например, вроде и нельзя уже всерьез оспаривать утверждение, что обитаемых планет во Вселенной по самым скромным подсчетам должно быть весьма и весьма много и что среди них наверняка имеются такие, где уже возникла разумная жизнь и существуют цивилизации различного уровня (в том числе и гораздо более высокого, чем наш). А проверьте-ка: многие ли ваши знакомые всерьез верят в это (оставим в стороне любителей научной фантастики — это категория все же особая)? Наверняка получите любопытные результаты.

А уж если они допускают существование иных цивилизаций, то представляют их во всем подобными нашей.»

Возможно ли, чтобы где-нибудь существовал разум, отличный от нашего? Возможно ли, чтобы на Юпитере и на Марсе считалось несправедливым и отвратительным то, что у нас считается справедливым и достойным похвалы? Поистине, это невероятно и даже невозможно». Христиан Гюйгенс сказал это в XVII веке.

Но и в наши дни человек подсознательно убежден, что все разумные существа непременно должны быть подобны ему.»

Мы не допускаем, чтобы другие планеты были населены иными существами, чем мы; мы полагаем, что там живут еще другие существа, более или менее подобные нам», — говорит Людвиг Фейербах в «Сущности христианства», рассуждая об исконной ограниченности человеческого воображения.

Но о братьях по разуму в космических далях большинство думает как-то отвлеченно: то ли есть они, то ли их нет, и вообще — есть ли жизнь на Марсе, это меня не касается.»

Какого блаженства могу я ожидать от того, что узнаю об источнике Нила или о бреднях физиков относительно неба?»

Это сказал христианский писатель Лактанций, живший чуть ли не два тысячелетия назад, но многие и сейчас думают примерно так же. И слова его современника и коллеги Арнобия Старшего тоже совпадают по духу с ощущениями многих наших современников: «Знать все это — бесполезно, а не знать безвредно».

А вот если тут же, на планете Земля, и сейчас, на наших глазах, что-то начинает угрожать трону царя природы, это вызывает гораздо более бурные эмоции. А что угрожает — известно: мыслящие машины! «Не может машина мыслить!» — кричат истерически даже иные доктора наук. И это мне кажется очень забавным. Конечно, любое новшество вызывает сопротивление по самой своей природе. Но вроде никто не утверждал, что, например, самолет или электрическая лампочка унижает человека. А «мыслящие машины» воспринимаются как оскорбление личности. То есть как это: вот он я, такой образованный, такой умный — и вдруг какой-то ящик с кнопками заменит меня?! Почему эти граждане так опасаются, что именно их заменят машинами, я в точности сказать не могу. Пожалуй, тут подойдет один афоризм из Славкиной коллекции (только не помню, кто это сказал): «Человек, настойчиво повторяющий, что он не дурак, обычно имеет некоторые сомнения по этому вопросу».

Так вот: разговор о мыслящих животных вызывает у многих людей такую же утробную ярость, как и разговор о мыслящих машинах, — и по той же причине, о которой я сказал выше. «Ум восстает против некоторых взглядов, подобно тому, как желудок отвергает некоторую пищу». Это я тоже выписал из Славкиной коллекции, но по рассеянности не везде записал, кто автор. «Я, слушая, наполнился из чужих источников наподобие сосуда, но по своей тупости позабыл, как и от кого слышал все». Это я, по крайней мере, помню откуда: это говорит Сократ в «Федре» Платона.

Нет, хватит цитат! Я уж действительно уподобляюсь Славке (хотя не все, что я тут приводил, взято из его арсенала). Думаю, это оттого, что я боюсь, все еще боюсь вспоминать об этом вечере. После смерти отца и болезни мамы это было первое серьезное потрясение в моей жизни. Но там горе и тревога были иными более высокими, что ли, не унижающими; все было пронзительно ясным, резким, обжигало холодом и болью, но не пачкало, не оставляло в душе липкий, отвратительный след, будто по свежим ссадинам прополз какой-то мерзкий слизняк. А в квартире Пестряковых все мы сразу ощутили что-то нечистое. Пыльная, захламленная передняя, обрюзгший, неряшливый мужчина и чистенькая злобная богомолка. И все эти разговорчики, густо приправленные лампадным маслом, подлые и лицемерные. И ладно бы одни разговоры — а то ведь с самого начала ощущалось приближение катастрофы! И предотвратить мы ее не сумели. Уж слишком все это выглядело нелепо, бессмысленно — вот мы и спасовали.

Ну, что мы, четверо взрослых людей, могли сделать заранее, за полчаса или за пять минут до трагедии? Мы ведь понимали — в случае чего, никому даже не объяснишь, что существовала какая-то реальная и близкая опасность: никаких разумных доводов не было, а на ощущения не сошлешься.

Так что же — взять и увести мальчика от матери, от отца? Какое мы имеем право? И какие реальные основания? Что мы могли бы сказать, например, в милиции? Что отец однажды в жизни ударил сына и теперь раскаивается? Что бабка верит в бога? Что они не хотят держать кота в квартире? Вы себе представляете, что нам на это ответили бы и в милиции, и где угодно? А больше-то ведь и сказать было нечего.