Маковое Море - Амитав Гош

В носовой части трюма виднелось отгороженное занавеской женское отделение, к которому беглецы протолкались сквозь скопище тел. Рука Дити дрожала, когда она взялась за штору и прошептала:

— Далеко не уходи. Кто его знает, что там за люди…

— Не бойся, я рядом, — ответил Калуа и подтолкнул ее к нише.

Вопреки ожиданиям, на женской половине толчеи не было — Дити увидела лишь с полдюжины фигур под накидками. Кое-кто лежал на полу, но тотчас поднялся, чтобы дать место новенькой. Не открывая лица, Дити медленно присела на корточки. Занавешенные женщины последовали ее примеру; в неловком молчании они опасливо разглядывали ее, как соседки изучают новобрачную, привезенную в дом мужа. Никто не заговаривал, но тут под внезапным порывом ветра корабль накренился, и все женщины повалились друг на друга. Послышались ахи и смешки, накидки соскользнули, и Дити увидела перед собой женщину, из большого рта которой торчал единственный зуб, смахивавший на покосившееся надгробье. Вскоре Дити узнает, что новая товарка по имени Хиру частенько погружается в странное забытье и цепенеет, уставившись на свои руки. Она окажется безобиднейшим существом, но поначалу ее неприкрытое любопытство слегка обескуражило.

— Тоха нам пата батав тани? Как тебя кличут? — спросила Хиру. — Если не назовешься, как же нам тебя величать?

Дити понимала, что новенькая должна представиться первой. Она чуть было не назвалась именем, которое носила с рожденья дочери — Кабутри-ки-ма, мать Кабутри, — но вовремя спохватилась: чтобы не выследили мужнины родичи, им с Калуа нельзя открывать свои имена. Как же назваться? В голову пришло имя, данное ей от рождения; поскольку уже давно никто ее так не называл, оно годилось не хуже любого другого.

— Адити, — тихо сказала она. — Меня зовут Адити.

Произнесенное, имя тотчас стало подлинным: да, она Адити — женщина, которой прихотью богов дарована новая жизнь.

— Я Адити, — повторила она чуть громче, чтобы слышал Калуа, — жена Мадху.

Все отметили важную деталь: замужняя женщина представляется собственным именем. Сочувствие затуманило взгляд Хиру: некогда она была матерью, и звали ее Хиру-ки-ма. Ребенок давно умер, но по жестокой иронии судьбы сокращенное имя осталось за ней. Хиру прищелкнула языком, сокрушаясь над долей новой подруги:

— Стало быть, лоно твое пусто? Ты бездетна?

— Да, — ответила Дити.

— Выкидыши? — спросила болезненно худая женщина, в чьих волосах посверкивали седые пряди.

Позже Дити узнает, что здесь она старше всех и зовут ее Сарджу. В своей деревне она была повитухой, но неудачно приняла сына цирюльника, и ее изгнали. На коленях ее лежал большой сверток, который она бережно прикрывала, точно сокровище.

Дити замешкалась с ответом, и повитуха снова спросила:

— Выкидыши? Или мертвенькие? Как ты теряла своих маленьких?

Молчание Дити было достаточно красноречивым, чтобы вызвать бурю сочувствия:

— Ничего… ты еще молодая и сильная… скоро твое лоно заполнится…

К ней придвинулась девочка, заметная доверчивым взглядом из пушистых ресниц и татуировкой на подбородке, очень красившей ее овальное лицо, — три точки в виде наконечника стрелы.

— Э тохран джат каун ха? Какая твоя каста? — требовательно спросила она.

Имя касты, столь же сокровенное, как память о дочери, чуть не сорвалось с языка, но Дити запнулась, ибо ее прежняя жизнь показалась чужой.

— Мы с мужем… — промямлила она и осеклась, испугавшись того, что сейчас обрежет все связи с прежним миром. Дити глубоко вздохнула и выговорила: — Мы чамары…[44]

Радостно вскрикнув, девочка обвила ее руками.

— Ты тоже? — спросила Дити.

— Нет, я из мусахаров,[45] но получается, что мы как бы сестры, правда?

— Да, — улыбнулась Дити. — Но ты совсем молоденькая и годишься мне в племяшки.

— Верно! — возликовала девочка. — Ты будешь моей тетушкой.

Обеспокоенные этим диалогом женщины заворчали:

— Чего ты удумала, Муния? Разве теперь это важно? Нынче мы все сестры.

— Конечно, конечно, — кивнула Муния, но под прикрытием сари пожала Дити руку в знак их особой тайной связи.

*

— Нил Раттан Халдер, настало время…

Его честь мистер Кендалбуш начал свою заключительную речь, но был вынужден остановиться и стукнуть молотком, дабы пресечь шумок публики, заметившей, что он опустил титул обвиняемого. Когда порядок был восстановлен, судья начал еще раз, не сводя взгляда с Нила на скамье подсудимых:

— Нил Раттан Халдер, настало время завершить процесс. Рассмотрев все представленные суду свидетельства, присяжные сочли вас виновным, и теперь на мне лежит тяжкая обязанность вынести приговор согласно закону о подлоге. Если вы не сознаете всей тяжести своего проступка, позвольте сообщить, что по английским законам подлог считается крайне серьезным преступлением, которое до недавнего времени каралось смертной казнью.

Судья помолчал и обратился конкретно к Нилу:

— Вы понимаете смысл сказанного? Он в том, что за подлог вешали, и это сыграло немалую роль в нынешнем процветании Англии, обеспечив ей главенство в мировой торговле. Если подобное преступление трудно искоренить даже в самой Британии, стоит ли удивляться, что гораздо чаще его встречаешь в странах, лишь недавно открывшихся навстречу благам цивилизации.

Сквозь мягкий шорох ливня раджа уловил далекий голос лоточника, торговавшего леденцами. Во рту возник вкус пахнущих дымком сластей, а судья говорил о том, что родитель, не наказавший дитя, виновен в пренебрежении обязанностями наставника, и сие справедливо в целом для дел человеческих, ибо Всевышний возложил на избранные народы бремя забот о благоденствии рас, чья цивилизованность еще во младенчестве. Стало быть, нация, кому поручена сия священная миссия, не оправдает божественного доверия, если будет недостаточно сурово взыскивать с тех, кто не надлежаще ведет собственные дела.

— Тот, кто несет бремя руководства, подвержен соблазну потакать своим чадам, ибо сила отчей любви такова, что всякий родитель жаждет разделить горести своего отпрыска и подопечного. Но, как ни тяжело, долг призывает нас забыть о естественных привязанностях, дабы надлежаще отправлять правосудие…

Со своего места Нил видел только верхнюю часть судейской головы, увенчанную тяжелым белым париком. Подчеркивая мысль, мистер Кендалбуш встряхивал головой, и каждый раз с локонов взлетало облачко пудры, зависавшее, точно нимб. Радже доводилось видеть репродукции итальянских картин, он кое-что знал о значении нимбов и сейчас задумался, скрыт ли какой-нибудь смысл в венчиках над головой судьи. Однако размышления прервало его имя, произнесенное вслух.

— Нил Раттан Халдер! — проскрежетал голос судьи. — Доподлинно установлено, что вы многократно подделывали подпись одного из самых уважаемых в городе коммерсантов, мистера Бенджамина Брайтуэлла Бернэма, и злонамеренно обманывали великое множество ваших друзей и компаньонов, которые доверяли вам свои деньги, ибо почитали ваш род и знали безупречную репутацию вашего покойного отца, раджи Рама Раттана Халдера из Расхали, кого если и можно в чем-то упрекнуть, то лишь в том, что он взрастил столь бесстыдного злодея, как вы. Вдумайтесь, Нил Раттан Халдер: если наказания взыскует проступок, совершенный обычным человеком, то как же вопиет о каре деяние того, кто, будучи местным аристократом, купается в роскоши, однако не имеет иных помыслов, кроме приумножения собственного богатства за счет сограждан? Как обществу осудить фальсификатора, если он, образованный человек, пользуется всеми благами, какие только может дать богатство, если неохватность его владений так вознесла его над соотечественниками, что даже равные ему считают его высшим существом и чуть ли не божеством? В каком мрачном свете предстают поступки этого человека, если ради ничтожной цели набить свои сундуки он совершает преступление, которое может погубить его родственников, нахлебников и подданных! Так не в том ли долг суда, чтобы примерно наказать сего человека, и не только ради строгого соблюдения закона, но ради священной обязанности наставлять туземцев в правилах и обычаях, регламентирующих поведение цивилизованных народов?

Нил слушал монотонную речь, и ему казалось, что слова судьи тоже превращаются в пылинки, которые вливаются в белое облачко над париком. За время усердного изучения английского Нил перелопатил такое множество текстов, что без всякого труда мысленно превращал речь в письмо, чем сейчас и занимался. Результатом сего упражнения было то, что слова теряли конкретику, но обретали утешительную абстракцию, далекую от нынешних обстоятельств, как воды Уиндермира и галька Кентербери. Судья все говорил и говорил, и слова его казались камушками, падающими на дно глубокого колодца.