Маковое Море - Амитав Гош

— Идите по воде! Тут не глубоко!

У самой реки Калуа сказал:

— Обратной дороги уже не будет. Ты готова?

— Чего спрашивать-то? — нетерпеливо рявкнула Дити. — Опять встал столбом? Пошли уже…

Больше вопросов Калуа не задавал, потому что в душе давно отбросил всякие сомнения. Не мешкая, он подхватил Дити на руки и по воде зашагал к кораблю.

*

Когда мистер Чиллингуорт и мистер Кроул прибыли осмотреть «Ибис», Джоду находился на палубе и был одним из немногих, кто наблюдал всю заваруху с самого начала. Время для инспекций было выбрано весьма неудачно: завтра корабль вставал в сухой док, а потому имел место определенный раскардаш. Хуже того, командиры явились сразу после обеда, когда на жаре сытую команду разморило. В кои-то веки боцман Али отпустил вахту отдохнуть, а сам остался на палубе и приглядывал за Джоду, которого нарядил мыть посуду; однако на такой жаре всякая бдительность увянет, и вскоре боцман растянулся в теньке нактоуза.

Согласуясь с поступью солнца, тени от мачт превратились в кружочки, в одном из которых почти голый Джоду драил медные плошки и глиняные чашки. На палубе еще был стюард Пинто, который подал Захарию обед в каюту и теперь с подносом возвращался на камбуз. Он-то и углядел мистера Кроула и забил тревогу — Атас, Берра-малум! Всполошившийся Джоду отпихнул от себя котелки и сковородки и шмыгнул в тень фальшборта; он счел себя везунчиком, когда начальственный взгляд лишь скользнул по нему.

Берра-малум имел облик человека, который от жизни не ждет ничего, кроме гадостей. Он был высок и широкогруд, но постоянно бычился, словно готовясь протаранить любую помеху. Одет он был опрятно и даже продуманно: черный суконный сюртук, панталоны в обтяжку и широкополая шляпа, однако жесткая рыжая щетина на вытянутом лице придавала ему удивительно неряшливый вид. Приглядевшись, Джоду заметил, что губы помощника странно подергиваются, обнажая потрескавшиеся волчьи клыки. В любом другом месте его бы сочли никчемной мелкой сошкой, но здесь, среди ласкаров, он чувствовал себя командиром, и с первой минуты было ясно, что этот человек ищет повода утвердить свою власть: его голубые глаза обшаривали корабль, словно выискивая, к чему придраться. Объект не заставил себя ждать: в потрепанной рубахе и повязке, одуревший от жары боцман Али растянулся под нактоузом и похрапывал, прикрыв лицо клетчатой банданой.

Видимо, это зрелище подпалило в помощнике некий фитиль, и он разразился бранью:

— Надрался, сволочь!.. Средь бела дня!..

Берра-малум занес ногу для хорошего пинка, но стюард Пинто, прикинувшись недотепой, выронил поднос; громыхнувшая железяка с задачей справилась — боцман Али вскочил на ноги.

Не состоявшийся пинок пуще взбеленил начальника:

— Ишь ты, залил бельма, мандавошка поганая!.. Бревном на палубе разлегся!..

Боцман Али замешкался с объяснением — как всегда после обеда, он заправил за щеку здоровенный кус жвачки и теперь не мог шевельнуть языком. Отвернувшись, боцман сплюнул за борт, однако на сей раз меткость ему изменила, и красная харкотина, не долетев до фальшборта, плюхнулась на палубу.

Берра-малум схватил стопорный стержень и велел боцману убрать за собой дерьмо. Разумеется, приказ перемежался замысловатой бранью, но выражение «сур-ка-бача» поняли все.

Боцман Али — свинячий выродок? Привлеченные шумом, на палубе уже появились другие матросы, и все они, мусульмане или нет, вздрогнули, услышав это оскорбление.

Несмотря на чудачества, боцман пользовался непререкаемым авторитетом и всеобщим уважением; иногда грубый, он всегда был справедлив и превосходно знал морское дело. Оскорбить его значило плюнуть в душу всей команде. Кое-кто из матросов сжал кулаки и двинулся на помощника, но именно боцман подал им знак осадить назад. Чтобы разрядить ситуацию, он опустился на четвереньки и банданой подтер палубу.

Все произошло так быстро, что Захарий поспел лишь к финальной части инцидента.

— В чем дело? Из-за чего сыр-бор? — гаркнул он и осекся, заметив первого помощника.

С минуту они сверлили друг друга взглядами, а потом вспыхнула перепалка. Берра-малум выглядел так, словно брошенный перлинь угодил ему в физиономию: неслыханно, чтобы саиб заступался за ласкара, да еще на глазах команды! Покачивая стержнем, он угрожающе шагнул к Захарию. Помощник был старше и крупнее, но Зикри-малум не отступил, а спокойно выжидал, чем весьма укрепил уважение матросов. Многие ласкары считали, что в драке его шансы предпочтительнее, и были не прочь посмотреть, как два офицера лупцуют друг друга — столь редкое зрелище на долгие годы дало бы пищу для разговоров.

Джоду не принадлежал к числу тех, кто жаждал кровопролитной схватки, и потому несказанно обрадовался, когда чей-то голос произнес:

— Отставить!

За стычкой помощников никто не заметил появления капитана: держась за поручни, на сходнях стоял крупный, лысый и одышливый господин. Он был в летах и явно нездоров — от подъема по трапу запыхался, пот лил с него ручьем.

Хворый или нет, однако властность его тона остановила драку:

— Эй вы, прекратить! Хватит буянить!

Команда отрезвила противников; поклоном и рукопожатием они постарались сгладить инцидент, а затем последовали за капитаном на ют.

Однако матросов ждал еще один сюрприз.

— Я знаю этого мистера Кроула, — сказал стюард Пинто, чье смуглое лицо вдруг обрело странный пепельный оттенок. — Довелось вместе служить…

Решив, что лучше переговорить в сумраке фаны, ласкары спустились в свой отсек и сгрудились вокруг Пинто.

— Это было лет семь-восемь назад, — рассказывал стюард. — Он меня не помнит, я был коком на камбузе. Мой двоюродный брат Мигель из Алдоны, парнишка немногим младше меня, служил подавальщиком. Как-то раз в качку он облил Кроула супом. Тот взбеленился, за ухо выволок парня на палубу и сказал, что переводит его в марсовые. Мигель был работник безотказный, но до смерти боялся высоты. Парень взмолился, а Кроулу хоть бы хны. Даже боцман вступился: дескать, высеки дурака, заставь драить гальюн, только не отправляй на мачту — убьется. Но его слова лишь подлили масла в огонь. Знаете, что та сволочь сделала? Узнав, что Мигель боится высоты, Кроул приказал ему лезть не по выбленкам, а по скользкому канату. Даже для опытных матросов это трудно — тащишь себя, словно балласт, — а для такого салаги и вовсе невозможно. Кроул знал, что из этого выйдет…

— И что? — спросил Кассем. — Парень расшибся?

Стюард отер глаза:

— Нет, ветром сдуло… унесло, точно воздушного змея.

Ласкары переглянулись, и Симба Кадер уныло покачал головой:

— Надо сваливать. Нутром чую — добра не жди.

— Запросто! — вскинулся Раджу. — Утром корабль уйдет в сухой док, а вернется — нас и след простыл!

— Нет, — тихо, но решительно сказал боцман Али. — Если смоемся, скажут, Зикри-малум виноват. Он с нами уже давно, и всякий знает — малум на верном пути. Никто другой не делил с нами хлеб-соль. Будет тяжело, но если сохраним ему верность, все кончится хорошо.

Чувствуя несогласие команды, боцман огляделся, словно ища того, кто его поддержит.

Первым откликнулся Джоду:

— Зикри-малум меня выручил, я перед ним в долгу. Останусь, даже если уйдут все.

После его заявления многие сказали, что пойдут тем же курсом, но румпель выправил именно он, и боцман Али благодарно ему кивнул.

Джоду понял, что отныне он не задрипанный лодочник, а полноправный ласкар, обеспечивший себе место в команде.

11

Через пару дней пути налетели муссоны, обрушив на Ганг грозовые ливни. Переселенцы, осатаневшие в пекле трюма, встретили их ликующими криками. Мощные ветры надули единственный излохмаченный парус, и неуклюжий кораблик побежал веселее, лавируя меж берегов. Потом ветер стих, дожди прекратились, и судно прибегло к человечьей тяге — двадцать гирмитов усадили за длинные весла. Гребцы менялись примерно через час, и надсмотрщики следили, чтобы каждый переселенец отработал свой черед. На палубу допускались только гребцы, команда и надзиратели, всем остальным надлежало оставаться в трюме.

Обитель переселенцев, занимавшая всю длину судна, походила на плавучий амбар: потолок был так низок, что взрослый человек не мог полностью выпрямиться, рискуя ушибить голову. Из-за страха перед речными пиратами немногочисленные иллюминаторы держали закрытыми, а в дождь вообще наглухо задраивали, так что в трюме всегда было сумрачно.

Когда Дити в него заглянула, возникло ощущение, будто она падает в колодец: сквозь пелену накидки было видно лишь множество глаз, сверкавших белками или щурившихся на свет. Придерживая покрывало, Дити опасливо сошла по трапу; вскоре глаза ее привыкли к сумраку, и она поняла, что очутилась в людской толпе, где одни сидели на корточках, другие свернулись на циновках, а третьи полулежали, привалившись к борту. Накидка была ненадежной защитой от уймы любопытных глаз, и Дити спряталась за спину Калуа.