Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

В отношении государства Пруссия наряду с Россией — наиболее интересное образование XVIII века. Российское государство — новинка второй половины XVIII века; его поспешное построение основано на решающем упрощении: Россия Екатерины II еще в большей степени, чем Пруссия или Австрия, представляет собой двухэтажную конструкцию, что и отличает ее от Польши. Польша — не более чем конфедерация магнатов, Россия же в конечном счете — «маленькое государство», непосредственно управляющее 2 млн. человек, своего рода крупное курфюршество, располагающее ресурсами, переданными ему владельцами 20 млн. крестьян (у каждого из которых их насчитываются иногда десятки тысяч).

Оставим в стороне скандинавский мир — на деле Швеция, Финляндия, Дания и Норвегия относятся к Западу: его рубежи устойчивы и ясно определены. Австрия, Пруссия и Россия делят между собой восток Европы, они оттесняют Речь Посполитую и Турцию, продвигая как внутри, так и снаружи обновляющиеся приграничные зоны. Политическая география Восточной Европы, поздно пришедшей к государственности, как следствие, более проста и представлена лишь крупными объединениями: Пруссия, собранная, законченная, устойчивая, вся обращенная вглубь; Австрия, тяжеловесная и неповоротливая, но богатая людьми и ресурсами, уже старая среди молодых; Россия, динамичная, стиснутая пространством, могучая, далекая, варварская. Эти молодые государства нестабильны и жаждут пространства. Их рост и сокращение расстояний усложняют структуру европейского равновесия.

В начале XVII века — простая игра: Франция — Испания и, в запасе, маленькие государства протестантской Европы как дополнительный противовес католическому могуществу Испании (Голландия, северная Германия, Англия и Швеция). 1680–1720 годы — игра на троих: Франция, Англия, Австрия. Франция тащит за собой Испанию, сведенную до границ Пиренейского полуострова и слабо связанную с обеими Индиями, Англия опирается на Голландию, Австрия — на ту часть Священной Римской империи, на какую может. С 1689 года на континенте все определяется англо-французским противостоянием, ставкой в котором служит все множество дальних «границ». Франция, превосходящая противника численно, но волей-неволей втянутая в борьбу за поддержание континентального равновесия, в конце концов теряет завоеванные позиции. Англия, владычица морей, остается хозяйкой заморских «границ». В 1776–1783 годах вердикт, оглашенный в 1762—1763-м, по окончании Семилетней войны, по сути, остается неизменным. На этой основе партия разыгрывается на троих; потом, с 1740 года, — на четверых: к Франции, Англии и Австрии присоединяется Пруссия, а с 1756-го — на пятерых, с участием России.

Эта игра жизненно важна для Пруссии, которая с 1740 по 1786 год удваивает ставку; для Австрии, которая с 1683 по 1719 год упрочивает 3/4 своих фантастических завоеваний; для России, которой таким образом удается заполучить кусок Белоруссии и широкие ворота на Азове, Черное море и Крым. Франции, защищенной небольшими государствами срединной Европы, больше не грозит ничего серьезного. После 1713 года никто не оспаривает ее границ, у административной монархии нет больших внешних притязаний; что касается Англии, то она ищет безопасности и богатства: защищать политическое равновесие от якобитской опасности, одновременно выражающей отказ окраин — Шотландии, Ирландии, севера Англии — подчиниться гегемонии лондонского бассейна; парализовать Францию на море и таким образом утвердить свое монопольное владение новыми заморскими «границами».

Вернемся, наконец, к реальным вопросам — прежде всего о цене: чего стоят неизбежные трения на государственных границах, здоровые аппетиты юных восточных собирателей земель? Законный вопрос. Ввиду отсутствия своевременно проведенного исследования мы пока не можем на него ответить. Рискнем предложить грубую оценку. Регулярная армия: 500 тыс. человек в начале рассматриваемого периода, 800 тыс. — век спустя. Рост численности армий в среднем все-таки уступает росту численности населения. Солдат XVIII столетия — хорошо обученный специалист; образцом в этом деле служит Пруссия: гренадеры прусского короля стоят дорого. Война XVIII века — утонченная, умная война, и заплатить за хорошо обученного солдата — значит предотвратить ненужную резню. Исключения встречаются на востоке: раздутая армия Венгрии и России во время Семилетней войны имеет малоприятные аналогии а-ля Валленштейн. Впрочем, последнее слово остается за drill[56] прусского короля: победы Фридриха II — это победы разума над варварством. «Прирученный» и цивилизованный XVIII век, занявший место между XVII веком и революционной эпохой, стал периодом, когда демографическая цена войны была наименее высокой. Следует ли положить на другую чашу весов положительный вклад армии? Они служат фактором социальной подвижности, передовым фронтом распространения технологии и знаний; это очевидно в случае с Францией и тем более — в случае с Пруссией, где армия играла ключевую роль в социальном, культурном и интеллектуальном развитии заметной части населения. Она обращала вовне возникавшую напряженность, предотвращала возможные смуты. По сравнению с кровавыми социальными взрывами первой половины XVII века, XVIII век, несмотря на motm de Esquilache[57] (1766) и крестьянские восстания в Богемии и Моравии (1770–1771—1775…), был веком внутреннего мира, оплаченного ценой катарсиса в виде «правильных» войн на границах. Сравнительное исследование непременно установит, что XVIII век относительно небольшой ценой добился почти безупречной канализации агрессивных побуждений. Швеция почти не пострадала от долгой Северной войны; рекорды роста почти повсеместно совпадают по времени с двумя крупнейшими конфликтами XVIII века — войной за австрийское наследство и Семилетней войной. На суде количественной истории государство эпохи Просвещения в поисках европейского равновесия уверенно выигрывает процесс: оно было эффективным и рентабельным; не препятствуя росту, соперничество между государствами во второй половине XVIII века было притом, согласимся с Дэвидом С. Лэндисом, фактором поддержания соревновательного духа, необходимого предварительного условия take off.

В XVIII веке государство вполне заслуживало Просвещения. Идеология XVIII столетия — это идеология политическая. Механистическая натурфилософия родилась из парадоксального расширения по аналогии: приложения к природе, сотворенной Богом, технологий, методов и приемов инженерного искусства эпохи Просвещения. Не допускают ли, в свою очередь, и человеческие сообщества с их сложными органическими связями подобных аналогий? Можно ли вообразить, чтобы методичные и скрупулезные буржуа, ставшие свободными благодаря увеличению ренты и извлечению прибыли, объединенные трудами по руководству общественными делами, достигшие аристократического образа жизни, воспротивились искушению применить к фактам общественного развития методы, апробированные и отшлифованные в сфере натурфилософии? Противопоставление общественного порядка и естественного порядка в конечном счете недопустимо. Неужто управление городом неподвластно империи разума? Разве онтологическая аналогия, в силу которой Бог дарует человеку власть над природой, не находит свое подтверждение в приложении к социуму, к сфере городской жизни, общественных установлений, иерархических отношений, политики?

Кризис европейского сознания стал в первую очередь удобным моментом для приложения достижений научной революции к сфере, прежде остававшейся, несмотря на Макиавелли и Бодена, полем исключительно традиционных интерпретаций; рациональное знание и соблазн ясных идей, поиск закономерностей в методическом наблюдении за кажимостью, путь последователей Декарта и Бэкона.

У XVIII века были свои властители дум; все они принадлежат к поколению конца XVII века: всеми признанный Локк, предаваемый и пугающий Спиноза, король немецких мыслителей Лейбниц. Спиноза умер первым, в 1677 году; Локк — в 1704-м;в 1716-м череду замкнул Лейбниц. Каждый из них играл или стремился играть политическую роль. В любом случае их мысль — это мысль практическая, пусть в случае со Спинозой это чуть менее очевидно. Принадлежа к этническому и религиозному меньшинству, подвергавшемуся гонениям везде, кроме терпимого Амстердама, представитель меньшинства среди меньшинства, преследуемый своими единоплеменниками, Спиноза вполне прочувствовал и оценил преимущества жизни в Голландии в период правления братьев Витт. Можно спорить о степени, формах и природе взаимодействия между творчеством и средой. Одно несомненно: два политических трактата составляют половину всего написанного философом, а «Богословско-политический трактат», вышедший в 1670 году, — единственное его сочинение, опубликованное при жизни автора. Был ли второй, «Политический трактат», изданный посмертно, написан под непосредственным влиянием трагедии 1672 года и соответственно задуман как страстная апология братьев Витт, как полагал Гебхардт, — вопрос второстепенный. Спиноза на свой манер извлекал уроки из истории, какой он ее знал на пороге века энциклопедистов, и из событий в Голландии, непосредственно им пережитых. Свободное упражнение мысли составляет высшую цель городского управления; этот принцип отражен непосредственно в подзаголовке «Трактата» 1670 года, посвященного духовным и светским властям: «…Содержащий несколько рассуждений, показывающих, что свобода философствования не только может быть допущена без вреда благочестию и спокойствию государства, но что она может быть отменена не иначе как вместе со спокойствием государства и самим благочестием». Превосходная защитительная речь pro domo sua[58]: Спиноза, этот изгой, вечно чувствующий дыхание опасности, но материа льно обеспеченный благодаря доходам от торговли, полученным предыдущим поколением и обращенным в ренту в этот век ренты, впервые предлагает гражданам в качестве высшей цели эту исключительную форму личного счастья — абсолютную свободу мыслить, печататься, выражать свои взгляды, убеждать и писать.