Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

«В главных своих чертах позиция Спинозы ясна: демократия, или власть народа, представляет собой наиболее простую, наиболее естественную, в наибольшей степени основанную на разуме форму правления. В подтверждение теоретических рассуждений приводится пример еврейского государства… за неимением лучшего признаются приемлемыми также те режимы, где отправление власти оставалось коллективным, хотя бы устройство властных институтов, строго говоря, и не предполагало участия в управлении всего народа в целом. Среди современных Спинозе стран этому широкому определению свободного государства отвечали Соединенные провинции и особенно Голландия с ее институтом регентства» (Мадлен Франси, Робер Мизрахи). В первую очередь поражает суровость, если не сказать ненависть, сквозящая в его тоне, несмотря на латинскую витиеватость. Шестьдесят лет спустя критика Вольтера будет легкой, почти застенчивой. «Если бы у людей была власть устраивать обстоятельства своей жизни в соответствии со своими замыслами или если бы им всегда благоприятствовал случай, они не оставались бы в плену суеверий [первая фраза предисловия к „Трактату”]. <…> Напротив, они принимают бред больного воображения [общая для XVII века ненависть к воображаемому], сновидения и любые ничтожные глупости за божественные знаки. <…> Суеверие — самое надежное средство для управления человеческой массой… разумеется, великая тайна монархических режимов и их жизненный интерес состоят в том, чтобы приручать людей, преподнося им под видом религии страх, с помощью которого их стремятся держать в узде; таким образом они сражаются за собственное порабощение, как если бы речь шла об их спасении, и полагают, что не опозорили свое имя, а прославили его в веках, проливая свою кровь и жертвуя жизнью ради фанфаронства одного-единственного человека. И наоборот, невозможно ни вообразить, ни предпринять ничего, что было бы более бедственным в свободной республике; ибо для всеобщей свободы очевидным образом недопустимо, чтобы личное суждение было оковано предрассудками или подвергнуто какому бы то ни было принуждению».

Написанный в 1665-м и опубликованный в 1770 году, в эпоху расцвета патрицианской Голландии, когда на горизонте замаячила угроза возможного возвращения оранжистов, врагов либеральных христиан, тактических союзников Спинозы, — как тут не думать о взаимодействии? — первый «Трактат» нельзя представить вне Голландии. Спиноза — дело другое. Отметим только, что его размышления, подобно размышлениям XVIII века, составляют часть целой совокупности политических фактов. Отталкиваясь от современной ему реальности, он устанавливает логические основания конкретного политического курса в рамках конкретной формы государственности. То, что верно для первого «Трактата», тем более верно для второго. «Действительно, „Политический трактат” — еще более теоретическое и беспристрастное сочинение, чем „Богословско-политический трактат”. Многочисленные отсылки к еврейской истории исчезли, их место заняли краткие, имплицитные отсылки к истории современной Голландии или Европы в целом… из первого „Трактата”… Спиноза полностью переносит во второй свой основной тезис: среди всех форм правления, при которых приходится жить человеческим существам, лучшей является демократия. За неимением таковой следует оценивать достоинства всякого коллективного правления в той мере, в какой они на практике уподобляются демократии <…>: в «Богословско-политическом трактате» автор, выступая как историк, говорил о народном правлении, из которого две другие формы правления получались путем постепенной деградации. В „Политическом трактате” он, как аналитик, исходит из формы правления, при которой верховный правитель — это индивидуум, способный подняться, после ряда субъективных приговоров, сначала до управления меньшей частью народа, а затем и до управления всем народом…» (Мадлен Франси).

Напомним подзаголовок второго «Трактата»; он словно бы содержит в себе всю политическую программу просветителей первой половины XVIII века — программу высвобождения личности, скромную и амбициозную одновременно: «Трактат о политической власти, в котором показывается, каким образом должно быть устроено общество, там, где имеет место монархическое правление, а равно и там, где правят знатные, дабы оно не впало в тиранию и дабы мир и свобода граждан оставались ненарушимыми…»

Вся жизнь Локка, сына торговца, колебавшегося между саном англиканского священника и медициной, замещена на политике. Личный врач лорда Эшли, графа Шефтсбери, он сопровождал своего патрона во Франции (в 1672 и 1675–1679 годах). Будучи связан с противниками абсолютизма католического толка, еще пять лет, с 1684 по 1689 год, Локк прожил в изгнании. Он вернулся вместе с принцем Оранским и «Славной революцией». Новый режим признал заслуги Локка лестным предложением возглавить посольство к курфюрсту Бранденбургскому, однако он отказался по состоянию здоровья.

Большая часть сочинений Локка — политические, они посвящены политическим проблемам. Помимо «Анатомии» (1668) и De Arte medica («О медицинском искусстве»; 1669), мы обязаны ему размышлениями о религиозной ситуации в Англии в эпоху Реставрации. В Sacerdos («Жреце»), в безобидных на первый взгляд «Размышлениях о Римской республике» англиканское высшее духовенство, отстаивавшее исключительное право короля, выведено под более чем прозрачными масками. Затем незаметно совершается переход от частного (antidissent[59] указ Карла II о церковном единстве) к общему. Суть трактата Infallibilis scripturae interpres non necessarius («Непогрешимое писание не нуждается в интерпретации») ясна из его названия: Библия, и только Библия; это название заключает в себе всю программу протестантского радикализма XVIII столетия. «Опыт о веротерпимости» (1666) ограничивает пользу терпимости протестантами-нонконформистами, католики же, естественно, исключаются во имя интересов государства. Что же касается «Опыта о человеческом разумении», отправной точки всех теорий познания XVII века, разве не обязан он своим появлением практическим проблемам религиозной политики, как о том свидетельствует Джеймс Тиррелл? В своих беседах с Джеймсом Тирреллом и Дэвидом Томасом зимой 1670–1671 годов Локк отмечал, что «принципы морали и религии откровения» (quid[60], но уже в сфере морали) не могут быть твердо установлены, прежде чем «будут выяснены наши собственные способности и станет видно, какие предметы нам доступны, а какие — превосходят наше разумение». Кант, возводящий наиболее возвышенные рассуждения о бытии к продолжению свидетельств практического разума, основывая онтологию, свободную от желаний, на аксиомах морального опыта, рассуждает таким же образом.

Именно политическая философия Локка лежит в основе «Опыта о человеческом разумении», а не «Опыт о человеческом разумении» предопределяет его политический анализ.

«Локк выступал… против англиканской теократии… против двух взаимосвязанных тезисов: власть короля абсолютна и основана на божественном праве; власть короля — это не в меньшей мере духовная, чем светская, власть, и он имеет право навязывать нации веру и формы отправления культа» (Брейер). Этот последний вывод особенно опасен: применяемый без ограничений, он может снова, как во времена Лода, взорвать неустойчивое равновесие, на которое опирается социальный мир в Англии. При таких обстоятельствах в качестве первоочередной задачи необходимо как можно раньше пресечь адскую логику английского абсолютизма, ежеминутно угрожающего общественному миру и равновесию социального организма. В этой системе королевская власть предстает «как сущность, недоступная анализу, как тайна». Критикуя эту теорию королевской власти, Локк использует метод, который впоследствии послужит ему при написании «Опыта о человеческом разумении», — разложение сложных идей на простые составляющие. Прежде чем наброситься на весь комплекс якобы врожденных идей, Локк упражняется на теме королевской власти. В отличие от неизмеримо более проницательного Спинозы, он не обращается к истории. В конце XVII века идея общественного договора была широко распространена. Общественное государство неестественно, это предубеждение лежит в основе картезианской парадигмы и служит ее оправданием. Следовательно, необходимо изучить, каков человек в его природном состоянии. Локк решительно отворачивается от Гоббса (1588–1679). Разве этот опасный циник не был теоретиком абсолютной власти, основанной на рациональной организации общества, «из которой вытекает, что всякая революция незаконна»? Решительно, английская философия на пороге XVIII века изъясняется в политических терминах. Конечно же, Локк склоняется к тезису о правах людей; lex insita ration[61], естественный моральный закон с необходимостью предшествует договору. В качестве проявления естественного права Локк принимает право собственности (в 1776 году это положение повторит Джефферсон в Декларации независимости), основанное на труде и, следовательно, строго ограниченное размером земельного участка, который может обработать pater familias[62]. Отрицая врожденность, Локк должен продемонстрировать принципы правосудия; эмпирик и христианин, он опирается на Бога и на Библию: «Не укради… Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле…», единственный закон прямого действия. «Общественный договор» по Локку — это договор весьма ограниченного действия, он не создает никакого нового права, «это соглашение между индивидуумами, которые объединяются, чтобы направить свои совокупные силы на исполнение этих природных законов, отказываясь добиваться их исполнения собственными силами». Таким образом получает свое оправдание традиционная английская практика, с которой столь ожесточенно боролись сначала Тюдоры, а затем Стюарты. Чисто номиналистская и утилитарная концепция Локка жестко ограничивает светскую власть. По крайней мере, она великолепно служит установлению в протестантской стране, в Bible Kingdom[63], власти тем более прочной, чем сильнее она ограничена. Гражданин должен подчиняться власти, лишь если она действует на основе постоянных законов, а не импровизированных указов. Итак, существует законодательная власть. Естественное право собственности запрещает монарху повысить налог без общего одобрения. Такова философски обоснованная твердыня парламентского контроля, которую Карл II и Яков II, наученные горьким опытом Карла I, ни разу не посмели обойти. Между подданным и королем заключается двустороннее соглашение. Право на восстание — народное возмездие монарху, нарушившему общественный договор.