Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Без устали жертвующие собой ради других, спокойные, храбрые, ничтожные, великолепные и трагические — магистраты, иезуит отец Милле, несколько монахов, выделяющихся на фоне приходского духовенства, по большей части попрятавшегося кто куда, «Анри Франсуа Ксавье де Бельсенс де Кастельморон, епископ Марсельский, настоятель монастыря Шамбонской Божьей Матери, королевский советник… Одетый в шелковую сутану с „очень высоко” закатанными рукавами, со смоченной в уксусе губкой под носом, он в одиночку обходит город», распределяя пожертвования, ободряя и исповедуя умирающих.

Крещендо — затем декрещендо. К 15 октября каждый день умирает не более ста человек; 18–20 октября — двадцать… С 6 по 15 ноября смертность повышается до 50 человек в день; еще один небольшой всплеск происходит в середине декабря. В начале 1721 года вместе с облегчением появляются первые похоронные дроги: смерть вновь обретает приличные формы. «…В разгар дня они влачили свою безобидную поклажу. Вид этой повозки ободрял, — как ни удивительно, она явилась символом надежды; она свидетельствовала, что ненасытный Молох вновь сделался привычным и рассудительным сотрапезником за столом человеческой жизни». В 1721 году в Марселе осталось 50 тыс. жителей. Мода на свадьбы и рост числа крещений не помогли в одночасье преодолеть долговременные последствия этой великой и архаической жатвы смерти.

Марсельская эпидемия знаменовала собой конец чумы в густонаселенной Европе. Именно своей внезапностью: Марсель не был бы захвачен врасплох, если бы не самоуверенность, родная дочь поколения французов, выросшего в безопасности. Масштаб и эффективность реакции, как на национальном, так и на международном уровне, демонстрируют возможности свободного рационального действия, скромного, но результативного влияния на ход вещей, которым не следует пренебрегать; это вторжение Средних веков показывает, что для узкой Европы нестабильного периода Просвещения Средневековье стало далеким прошлым. Механизм неожиданности был демонтирован. На авансцену вышли события. Ни удачный бросок костей, ни социальная наука никогда не исчезнут полностью из сферы исторического исследования. Равно как и случай. «Великий святой Антоний», капитан Жан-Батист Шато (Марсель), возвращается в субботу, 25 марта 1720 года, после десяти месяцев и трех дней отсутствия; он совершил плавание по маршруту Смирна — Москоносси — Кипр — Сайда — Тир — Триполи — Кипр — Ливорно. Рутинный рейс. Каждый год марсельский порт принимал по две с половиной сотни кораблей из стран с хроническими очагами дремлющей чумы. На «Великом святом Антонии» за время пути при подозрительных обстоятельствах умерло пять человек, однако санитарные свидетельства в полном порядке и имеется выписанный по всем правилам сертификат санитарного врача Ливорно, настоящего специалиста. Двадцать пятого мая корабль «бросил якорь у острова Помег» для традиционной дезинфекции, «как любой корабль, идущий с Леванта или из Варварии». В январе 1720 года в Дамаске и его окрестностях свирепствовала чума. Шато не колеблясь загрузил в трюм зараженные товары — кипы хлопка-сырца; это стоило жизни шести марсельским грузчикам, которые их перетаскивали. Взятый на борт турок несомненно был переносчиком чумы… Наконец, как установило следствие, Шато — чудовищная халатность! — купил в Триполи «такелаж и отличное полотно с английского корабля, весь экипаж которого, по слухам, умер от чумы». Марсель был «полностью уверен в надежности и непроницаемости своих санитарных кордонов». Цепочка мелких небрежностей пробила в нем брешь. Добавьте к этому диагноз, из-за недостаточности опыта поставленный неправильно или слишком поздно. Белье моряков, проходивших карантин, было отправлено их семьям; вместе с бельем — блохи, вместе с блохами — чума.

И — соответственно — масштаб мер, призванных остановить бедствие. Ранее мы отмечали эпизод с участием принца-регента, великодушно одобрившего, вопреки букве договоров, меры, принятые в Кадисе. Марсель стал мертвым городом, отрезанным от остального мира сначала с моря, а затем и с суши. Тридцатого июля 1720 года парламент Экса под страхом смертной казни запретил общаться с погонщиками мулов и возчиками. Город снабжался с моря, под вооруженной охраной и без малейших контактов. Запрет, касающийся Марселя, был распространен и на другие французские порты. Даже год спустя Франция не могла свободно сообщаться с Марселем под угрозой бойкота со стороны других европейских стран. Это свидетельствовало о паническом страхе, отчасти смешанном с недоброжелательностью. Понадобилось три года и два месяца, чтобы Кадис со множеством оговорок и ограничений приоткрыл наконец двери для торговли с Марселем. В письме консула Партье (A.N.A.E., ф. 228, л. 246) сообщается о почти невероятной новости: в четверг 30 сентября 1723 года «двум французским кораблям, идущим из Марселя, после двухнедельного карантина было наконец-то дано разрешение войти в бухту, потому что они нагружены мылом, квасцами и другими товарами, через которые невозможно заразиться. В тот же день разрешение на вход было дано двум тартанам, идущим из Сета (Лангедок)». Свое донесение Партье заканчивает так: «Решение о допуске очень обрадовало наших торговцев, потому что таким образом свобода нашей торговли с Испанией мало-помалу почти полностью восстановилась». Только почти. Июль 1720 — октябрь 1723 года — время великого страха.

Последняя великая чума на Западе (в Марселе, Лангедоке и Провансе она унесла около 100 тыс. жизней, из них не менее 50 тыс. только в Марселе) была вызвана блохами, без посредства крыс. Как известно, чума имеет три разновидности и передается от крыс к человеку, как правило, через крысиных блох. Чума, хроническое заболевание черных крыс, периодически перерастает в эпидемии; ее эпицентр находится в Индии, оттуда через левантийские фактории она распространяется в направлении Средиземного моря. Целые популяции черных крыс могут быть охвачены чумой; они гибнут в огромных количествах; блохи, которых они переносят, в массовом порядке переходят на человека; если крысы гибнут миллионами, человеку грозит опасность.

Марсельская чума принадлежит не к классическому, а к другому, более редкому, типу, поражающему только людей и имеющему единственного переносчика, — это не крысиные, а человеческие блохи. «Простое сложение числа случаев заболевания людей, вызванных укусами крысиных блох, даже на самом пике распространения инфекции не может дать заболеваемость, превышающую, например, порог 5 % в месяц, тогда как умножение числа случаев заболевания за счет передачи от человека к человеку способно за тот же промежуток времени довести заболеваемость до 80 %…» «Одним словом, крысиные блохи складывают, тогда как человеческие — умножают».

Септицемическая бубонная чума, передающаяся от человека к человеку: эпидемия принимает такую форму не чаще, чем в одном случае из десяти. Марсельская чума принадлежит к категории известных в истории моровых поветрий — таких, как в XIV веке (1348 год — исключительно легочная форма), в XVI веке и, конечно, в начале XVII столетия, — а не к числу классических средиземноморских эпидемий, бушевавших на Среднем Востоке и на испанском Леванте (1680-е годы). Это отчасти извиняет медлительность врачей. Септицемическая бубонная чума, передающаяся от человека к человеку: несколькими веками раньше количество жертв, скорее всего, исчислялось бы миллионами. Сто тысяч — и миллион: разница в пользу государства. Магистрат запретил чуме убивать подданных короля. Одновременно становится понятной несколько необычная и слегка неадекватная реакция Франции, Испании, Италии, Португалии, Священной Римской империи, Австрии, Ганзейского союза, Голландии, Англии. Все-таки не стоит забывать, что Бог помог королю в его справедливой борьбе. Черная крыса остается самым верным союзником чумы. Циклические вспышки чумы нелегко подавить. Однако с конца XVII века черная крыса начинает отступать под натиском не столь привередливого и более приспособленного конкурента — серой крысы, или пасюка, пришедшего из Норвегии. В конце первой трети XVIII века она добирается до Франции. Эта «деревенщина» нахально отказывается от традиционной роли нового переносчика болезни. Это благодеяние, пришедшее с севера, добавляется к другим. В Марселе больше не будет чумы.

В XVIII веке смерть меняет облик. Марсель, январь 1721 года: «В то время стали ходить на похороны умерших от обычных болезней. Те, кто привык видеть, как трупы выбрасывают буквально на свалку, с удовольствием смотрели на погребение, и то, что в другое время было бы поводом для грусти, в эти годы становилось поводом для радости».

Вся идеология эпохи Просвещения вращается вокруг постыдности смерти. Просветители отвергли картезианскую парадигму, распространили механистическую гипотезу на ту область, где она не имела точки опоры, попытались наложить эсхатологию на течение времени. Им требовалась незаметная смерть, о которой можно было бы забыть. Если внимательно присмотреться к марсельским похоронным дрогам, чистеньким и жизнеутверждающим, этого будет достаточно, чтобы увидеть в них минимальную составляющую громадного усилия, приложенного философией Просвещения. Коротко говоря, смерть более не имеет прав в городе; она, со всей ее неприятной сущностью, стала частным делом, низведенным до уровня личных переживаний и семейного круга.