Сквозь испытания огнём - Дэвид Вебер

только сделало его крах еще более болезненным. Мейдин и Стонар оба знали, что герцог Делтак был готов оказать поддержку Дому Квентин. Но потом Тиман умер — и, по крайней мере, он сделал это мирно, в своей постели, — а его старший сын Мартин, очевидный наследник, был убит другим банкиром, который обвинил Квентинов в разорении его собственной семьи. И это оставило Брейсина, младшего брата, который никогда не ожидал унаследовать контроль над домом и который был гораздо больше заинтересован в том, чтобы отстранить своего племянника Оуэйна, сына Мартина, чем в чем-либо еще. В тот момент, когда Оуэйн порекомендовал принять предложение Делтака о покупке Дома Квентин, чтобы спасти его, Брейсин оказал полноценное сопротивление и сорвал всю сделку.

Это было то, что действительно уничтожило банкирский дом. И в процессе уничтожило то, что фактически было центральным банком всей республики Сиддармарк. Стонар не думал об этом в таких терминах — концепция «центрального банка» не была четко сформулирована в Сейфхолде, — но именно таким был Дом Квентин. Это была организация, которая оказывала сдерживающее воздействие на необеспеченные кредитные линии или недостаточно капитализированные предприятия, чей собственный кредитный портфель был настолько обширен, что эффективно контролировал процентные ставки республики. Это была организация, сотрудники и агенты которой управляли денежным потоком. Он не делал ничего из этого в качестве официального агента республики, но потому, что кто-то должен был регулировать банковскую систему, если она хотела оставаться стабильной, Дом Квентин постепенно взял на себя эту роль из-за того, что поначалу составляло просвещенный личный интерес.

Теперь он исчез. Оуэйн Квентин, его жена и дети покинули республику, иммигрировав в Чарис, где Стонар не сомневался, что он вскоре окажется в новом партнерстве с герцогом Делтаком, учитывая, что у Делтака наметанный глаз виверны на таланты. Остальная часть Дома лежала в руинах, а Брейсин и дюжина его кузенов ссорились из-за скелета. А в его отсутствие экономика, которая в любом случае столкнулась бы с серьезными проблемами после джихада и гибели стольких миллионов своих граждан, оказалась на грани полного, катастрофического краха.

Казначейство уже погрязло в долгах из-за разорительных расходов на джихад, но, по крайней мере, оно знало, насколько велик этот долг. Никто — и меньше всего Хенрей Мейдин и казначейство — понятия не имели, сколько совершенно необеспеченных займов и аккредитивов было выдано для подпитки спекуляций землей. Многие из них были выпущены для поддержки импорта чарисийских методов производства или для финансирования приватизации литейных заводов республики после джихада. Что они действительно знали, так это то, что эти банкноты и займы торговались по цене менее половины их номинальной стоимости и что стоимость сиддармаркской марки резко падала, и не только по сравнению с чарисийской маркой.

— Мы должны создать банк — или что-то в этом роде — и запустить его, — сказал сейчас Мейдин. — Настойчивое намерение Церкви погасить все те обязательства, которые выдал великий викарий Робейр, когда был казначеем, и выплатить их номинальную стоимость только ухудшает нашу ситуацию. У Церкви было гораздо больше облигаций, чем у нас, но, несмотря ни на что, у нее все еще есть достаточные запасы — и денежный поток, благодаря десятине, — чтобы в конечном итоге погасить все свои долги. Более того, все поняли, что Робейр намеревается сделать именно это, а это значит, что церковная валюта все еще годится для чего-то, кроме разжигания костров и подтирания задниц. И все знают, что чарисийские облигации — в буквальном смысле — так же хороши, как золото. По сути, и чарисийцы, и Церковь сейчас используют то, что равносильно бумажным деньгам, и люди готовы принять это от них обоих, потому что они знают, что и чарисийцы, и Церковь могут выкупить свои бумажки наличными, если потребуется.

— С исчезновением Тимана и Мартина одна Шан-вей знает, сколько ценных бумаг было выпущено — или кем — здесь, в республике. Вот почему никто не хочет принимать наши «бумажные деньги». Именно поэтому, по оценкам моих людей, почти треть всех наших мануфактур — включая новые — вот-вот рухнет. И это приведет к тому, что тысячи или сотни тысяч рабочих этих мануфактур останутся без работы. И это вызовет волновые эффекты по всей остальной республике. Поэтому мы должны, по крайней мере, сделать то, что сделал Чарис, и установить контроль над будущими кредитными выпусками. Если мы сможем понять, как это сделать, нам действительно нужно сделать то же, что и Церковь, и погасить все займы, которые мы выпустили во время джихада, по их номинальной стоимости. Даже если мы сможем сделать все это, мы все еще смотрим на все обязательства, выпущенные другими людьми здесь, в республике, так что мы все еще приближаемся к серьезной… назовем это рецессией. Если мы не сможем этого сделать, мы, вероятно, столкнемся с общим коллапсом, и я понятия не имею, как долго это продлится и насколько это будет плохо. Разве что сказать, что это, вероятно, будет хуже, чем все, что кто-либо из нас когда-либо видел раньше.

— Однако нам все еще нужно как-то разобраться с тем, что происходит в западных провинциях, Хенрей, — сказал Паркейр. — Должен быть какой-то способ, которым мы можем налить немного воды на угли, прежде чем они снова вспыхнут!

— Дариус, если это выбор между одобрением банка и тем, чтобы увидеть, как все от Гласьер-Харт до Саутмарча сгорает в огне, я должен проголосовать за банк, — категорично сказал Мейдин. — Гражданские беспорядки, восстания — черт возьми, даже открытая гражданская война! — с этим вы и армия можете сражаться. Если у нашей экономики упадет дно, с этим не сможет бороться ни одна армия. Возможно, из-за этого сразу погибнет не так много людей, но это нанесет еще больший ущерб республике в целом. А если все станет достаточно плохо?

Канцлер оглядел другие лица с мрачным выражением лица.

— Если станет достаточно плохо, вы могли бы увидеть, как армия сражается прямо здесь, на улицах Сиддар-Сити.

Его тон был ровным, и когда он закончил говорить, в кабинете лорда-протектора стало очень, очень тихо.