Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Виктор Михайлович Чернов

«порыв энтузиазма» имел совершенно другую природу. Что же он собой представлял?

   На этот вопрос ответил Максимов в своих «Военных годах». Он был призван в армию из смоленской деревни, но в начале войны работал закупщиком и успел побывать в Архангельской, Вологодской и Волынской губерниях. В городах представители среднего образованного класса проявляли искусственный и преувеличенный «шовинистический энтузиазм», в то время как «простые люди повсюду воспринимали войну лишь как факт, причем не без ропота». Максимов повсюду слышал те же самые недовольные, наивные, «примитивно толстовские» речи:

   «На кой дьявол нам сдалась эта война? Зачем нам лезть в дела другого народа? Мы тут поговорили промеж собой... Если германцу нужны деньги, так было бы лучше скинуться по червонцу с носа: в России носов много миллионов. Все лучше, чем убивать людей... Какая разница, под каким царем жить? Под германским будет не хуже... Пусть идут и воюют сами. Ужо погодите, мы с вами посчитаемся... А не пустить ли нам помещикам «красного петуха», как в девятьсот пятом?»

   Максимов свидетельствует, что «ненависть к войне усиливалась с каждым годом... Набор рекрутов проходил в суровой и мрачной атмосфере». Временами крестьянки открыто проявляли свои антивоенные чувства: тех, кто уводил их мужей, братьев и сыновей, они преследовали с дикими криками: «Будьте вы все прокляты!»2

   Конечно, автора можно заподозрить в принципиальном антимилитаризме. Если так, то давайте сопоставим его свидетельства с воспоминаниями Станкевича, который во время войны полностью отвергал пацифизм и «принимал войну не только телом, но и душой». Он с горечью признается: «Однако почти все относились к войне как к чему-то чуждому и ненужному; массы российского общества никогда не считали эту войну своей»3.

   Но наиболее убедительным является свидетельство Наживина, которого революция забросила в лагерь монархистов. Он пишет в своих «Записках о революции»:

   «В деревнях было тихо, и мы следили за новым, чрезвычайно любопытным и поучительным процессом – возрождением деревни. Объявляли новую мобилизацию: весь уезд оглашался плачем женщин и детей; резервисты с тощими мешками и котомками уезжали в губернский город, и все стихало. На взрыв патриотизма не было и намека: войну принимали лишь потому, что так было приказано. Но дураков не было: каждый избежал бы ее, если бы мог...

   За одной мобилизацией следовала другая, еще более абсурдная и бессмысленная, чем прежняя... А потом грянула памятная нам мобилизация в начале сентября. Забирали резервистов первого и второго срока, седобородых мужиков за сорок. В деревнях начался вой. Возбуждение зловеще нарастало. Отовсюду неслись новые, неслыханные ранее слова: «Да что же это делается? Они что, хотят сжить нас со света, чтобы для них больше места осталось?» Даже в церкви молитву за «православного самодержавного царя» прерывали горестные крики призываемых. И все это происходило в реакционной, старозаветной Владимирской губернии. Было ясно: деревня созрела».

   Конечно, и в других странах, особенно в деревне, на первых порах было то же самое: сначала войну воспринимали как несчастье, а затем как бесконечное бремя и бессмысленную катастрофу. Но во Франции, Англии или Германии военно-патриотическая пропаганда неотесанных сельских новобранцев была поставлена образцово. Кроме того, мирные крестьяне, не интересовавшиеся политикой, не составляли там подавляющего большинства, как в русской армии. В царской России пропаганда никого не заботила: листовки и брошюры у неграмотных солдат пошли бы на самокрутки; им было вполне достаточно команд: «Направо, в атаку, бегом марш!» Одним словом, «в России с первой военной операции ничто не способствовало созданию психологии великой войны»4.

   Со временем армия все больше и больше превращалась в море «не солдат, а просто мужиков в серых армейских шинелях». Эти мужики проявляли такую нутряную, добродушную, наивную любовь к миру и мыслили настолько примитивно, что интеллигенция, которая «приняла войну», с ужасом говорила, что русский народ – самый политически отсталый в мире. «Похоже, здесь патриотизм является монополией культурных классов общества», – в отчаянии сказал один французский дипломат. Временами казалось, что все складывается, как в знаменитой сказке Льва Толстого о царстве дураков, где вторгшегося врага встречали хлебом-солью: «Наверно, друзья, земли у вас мало и есть нечего, поэтому вы пришли к нам с оружием? Раз так, мы с вами поделимся; чем богаты, тем и рады. Зачем брать грех на душу и убивать друг дружку?»

   Ни одна армия, даже самая лучшая, не гарантирована от развала, иногда удивительно быстрого.

   Современная война подвергает «человеческий материал» тяжелейшим испытаниям. Есть предел, который нельзя переступать безнаказанно. Вопрос в том, кто доходит до этого предела и как быстро.

   Возможно, генерал Деникин острее всех переживал развал русской армии и обвинял в нем всех вокруг. Но даже он вспоминает, как «осенью 1918 г. немецкие войска, оккупировавшие Дон и Малороссию, развалились в течение одной недели... Они смещали своих офицеров, а некоторые части продавали армейскую собственность, лошадей и оружие». Он указывает, что «брожение происходило и в армиях победителей: во французских частях, оккупировавших Румынию и Одессу в начале 1919 г., во французском флоте в Черном море, в английских частях, посланных в Константинополь и Закавказье, и даже в самом могучем английском флоте... Части переставали повиноваться; положение спасала только быстрая демобилизация и набор новых солдат, чаще всего добровольцев». В шестом томе воспоминаний Пуанкаре приводится множество таких фактов – например, обстрел автомобиля генерала Дюбе его же собственными солдатами.

   Русскую армию развал охватил раньше, чем другие армии, и никакая «быстрая демобилизация» не могла ей помочь. В этом вся суть: «эксперименты над армией», которые якобы проводила революция и особенно Временное правительство, забыв об азах военной науки, тут совершенно ни при чем.

   Люди, пишущие о войне (и в том числе старые офицеры с дореволюционным стажем вроде генерала Деникина) пытаются доказать, что армию разложила революция. При этом они вынуждены закрывать глаза на вопиющие факты, свидетельствующие, что армия разложилась еще до революции. «Перед революцией были один-два случая, когда отдельные части отказывались повиноваться; эти выступления были сурово подавлены». Вот единственная дань, которую генерал Деникин отдает неприятной правде.

   В переписке военного министра Сухомлинова с первым начальником штаба ставки генералом Янушкевичем картина выглядит куда более серьезной. В ноябре 1914 г., когда война шла уже третий месяц, Янушкевич с тревогой докладывает, что на Северо-западном фронте «Рузский и его помощники внезапно потеряли веру в свои части», что «нездоровые настроения растут» и с ними «ничего нельзя сделать». В декабре его тревога становится еще сильнее:

   «Стоит офицерам погибнуть, как начинается массовая сдача в плен, иногда по инициативе унтер-офицеров. «Почему мы должны умирать от голода и холода, без