Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Виктор Михайлович Чернов

уже в первых сражениях был израсходован боезапас, рассчитанный на всю войну12. Нужно понимать, что это означало на практике. Вот как генерал Деникин описывает битву под Перемышлем в середине мая 1915 г.:

   «За одиннадцать дней страшного обстрела из тяжелых орудий наши окопы с их защитниками были буквально стерты с лица земли. Мы практически не отвечали на этот огонь: нечем было. Обескровленные полки отбивали одну атаку за другой штыками или винтовками. Кровь лилась рекой, цепи становились все реже, горы трупов росли... Два полка были практически уничтожены... одним артиллерийским огнем. Господа французы и англичане! Вас, достигших беспрецедентного уровня развития техники, сильно удивит абсурдный факт из русской реальности: когда после трех дней молчания наша единственная шестидюймовая батарея получила пятьдесят снарядов, эту новость немедленно сообщили по телефону всем полкам, всем ротам, и все наши солдаты испустили тяжелый вздох радости и облегчения»13.

   Генерал Головин сообщает, что в бою под Турау Ревельский полк потерял больше 75% состава. Генерал Верховский видел, как люди сходили с ума прямо на поле боя, «потрясенные колоссальным превосходством врага и ощутившие свою полную беззащитность». Его дневник пестрит такими записями: «Мы едва видим вражескую пехоту; ей нечего делать, потому что яростный ливень артиллерии решает все немецкие проблемы быстро и просто. Скрипя зубами и молча страдая в глубине души, наша армия отступает и копит злобу на тех, кто заставил нас испытать такое унижение и беспомощность»14. Русские аэропланы не годились даже для обычной разведки, в то время как немцы регулярно использовали авиацию для корректирования своего смертоносного огня. К этому следует добавить «плохие средства связи, почти полное отсутствие полевых раций, отвратительное снабжение телеграфным оборудованием». Генерал Лечицкий суммировал свои впечатления следующим образом: «Мы дикие, глупые люди. Мы только что вышли из леса. Когда мы научимся воевать?»

   Третьей причиной поражений русской армии был низкий уровень командования. Спорить с этим невозможно.

   Ни одно революционное издание не могло бы так красноречиво описать состояние армии, как выдержки из переписки военного министра Сухомлинова с начальником штаба ставки Янушкевичем. В ней то и дело попадаются имена генерала Лукомского, который «топчет грязными ногами» самую важную отрасль – военное снабжение, генерала Каульбарса, который «неизменно портит все, к чему прикасается», принца Ольденбургского, прозванного «бестолковым пашой». Других представителей высшего командования то и дело называют «безответственными людьми», «склеротиками», творящими «самые страшные глупости». Третьих «повесить мало», но они продолжают занимать ответственные посты. О четвертых Янушкевич философски замечает: «Людям с такими мозгами нельзя поручать ответственную работу; это может стать катастрофой для всей страны». На тайном совещании кабинета министров Сазонов говорил о самом генерале Янушкевиче: «Его присутствие в ставке более опасно, чем германские армии». Янушкевич и Сухомлинов понимали, что во многих случаях «с виновных нужно было бы снимать голову» (конечно, исключая их самих). «Порядок следует наводить сверху», – тревожно говорили они друг другу, словно предчувствуя, что настанет день, когда солдаты начнут наводить порядок снизу, наказывая всех подряд – и правых, и виноватых.

   Они с ужасом ждали «катастрофы в стране» еще весной 1915 г. Удивительно не то, что она наступила, а то, что это случилось лишь через два года.

   В апреле и декабре 1916 г. в ставке прошли два совещания, на которых общую ситуацию описывали командующие фронтами. Они докладывали о «полной дезорганизации в Петрограде», о всеобщем мнении, что «у нас было все, но мы не сумели им распорядиться» (генерал Рузский); о «разваленном транспорте и плохом снабжении, которое снижает боевой дух» (генерал Эверт); о «дезорганизации на транспорте» (генерал Гурко); о «неспособности страны кормить колоссальную армию в двенадцать миллионов» (генерал Шуваев); о растущем числе мятежей в частях, как спонтанных, так и вызванных экономическими причинами (Эверт); об усталости от войны и пропаганде (генерал Рузский, генерал Брусилов). На вопрос о том, какие меры следует принять, чтобы улучшить положение, генерал Шуваев пессимистически ответил, что дело не в «принятии мер» по наведению порядка, а в необходимости «считаться с реальностью».

   Но для этого у высшего генералитета не хватало смелости. Даже сын Родзянко, которого отец считал «спокойным и уравновешенным офицером» (не говоря о преданности монархии), впал в отчаяние и, несмотря на улучшение снабжения армии, писал отцу с фронта:

   «Ты должен сообщить императору, что убивать людей бессмысленно... Все в армии чувствуют, что без видимых причин дела изменились к худшему; люди великолепны, у нас есть пушки и снаряды, но у генералов нет мозгов. Очень плохо, что мы не имеем аэропланов. Никто не доверяет ставке и тем, кто ею командует. Мы готовы умереть за отечество, но не за генеральский каприз. Во время боя они сидят в безопасных местах, редко появляются на передовой, а мы умираем. И рядовые, и офицеры думают, что, если система не изменится, мы не сможем победить. Это нужно понять»15.

   Наконец, будущий герой первого контрреволюционного (корниловского) мятежа генерал Крымов во время специальной поездки в Петроград с большой группой офицеров сообщал:

   «Больше так продолжаться не может. Из-за полного отсутствия преемственности приказов и тщательно разработанного плана, из-за безответственных назначений на высшие командные посты наши блестящие успехи были сведены к нулю; среди солдат растет недоверие к офицерам в целом и к своим непосредственным командирам в частности; армия постепенно разлагается, и дисциплина трещит по всем швам. В таких условиях вполне может случиться, что солдаты откажутся наступать и, что ужаснее всего, под влиянием преступной агитации, которую никто не может остановить, этой зимой армия просто бросит окопы и поля сражений. Таково зловещее и постоянно усиливающееся чувство, которое испытывают в частях».

   Других чувств там просто не могло быть. «Только кровью этого пушечного мяса, – пишет генерал Верховский, – мы вынесли три года войны. Откуда возьмется чувство уверенности?.. Нам могли бы помочь только героические усилия по смене командного состава». 8 декабря 1916 г., за три месяца до революции, он пишет: «В некоторых частях слышится негромкий, но тревожный шепот: «Мы будем защищаться, но в атаку не пойдем»16.

   Чтобы завершить картину, назовем еще одну причину развала царской армии: дисциплинарные меры, которые офицеры применяли к солдатам, были немыслимы для армии цивилизованной страны; такие методы используют только худшие из азиатских деспотов, унижая человека и лишая его самоуважения. «Жестокости и оскорбления были частым явлением, иногда глупым и ненужным», – скрепя сердце признает Деникин. Это слишком мягко сказано. В 1915 г. на фронте официально ввели телесные наказания. За «самострелы» полагалась смертная казнь. Деникин пытается оправдать жестокие дисциплинарные меры несознательностью рядовых, а смертную казнь – неэффективностью других методов борьбы