Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

не могу так просто взвалить такое обвинение на плечи человека, который, может, еще и невиновен. Вы знаете, за такое могут убить даже по одному подозрению. Могу лишь сказать, что он был среди гостей у Яновской. Я вечером еще подумаю, припомню историю о векселях и завтра скажу вам... Я пока не могу больше ничего сказать...

И как будто ответил на свои мысли:

— О, конечно. Надежное алиби. О, дураки! И какие неопределенные мысли!

По аналогии я припомнил и свои неопределенные мысли о «руках», которые должны были мне помочь разобраться в чем-то важном, но придумать, вспом­нить не мог и отогнал навязчивое слово.

Решили, что Рыгор будет нынешней ночью сидеть в Холодной лощине, оттуда недалеко до хаты, в ко­торой жил Светилович, его старый «брат-слуга» и кухарка. В случае необходимости мы сможем его там отыскать.

— И все-таки я не верю, что подкараулю их там при выходе. Светилович их напугал, — сиповато ска­зал Рыгор.— Они найдут другую дорогу из пущи на равнину.

— Но другой дороги в парк не найдут. Я буду караулить их возле поваленной ограды, — решил я.

— Одному опасно,— опустил глаза Рыгор.

— Но ты тоже будешь один

— Я? Ну, нашли дурака. Я смелый, но не так, чтоб один против двадцати.

— А я говорю вам,— упрямо сказал я,— что хозяйка Болотных Ялин не выдержит, если и сегодня явится под стены дома дикая охота. Я должен не пустить их в парк сегодня, если они только надумают прийти.

— Я не могу помочь вам сегодня,— задумчиво произнес Светилович. — То, что я сегодня должен найти, важнее. Возможно, сегодня дикая охота вообще не появится. У нее на пути встанет преграда...

— Хорошо,— остановил его я довольно-таки су­хо,— вам следовало высказать свои предположения, а не загадывать нам загадки. Я выйду сегодня один. Они не ожидают, я надеюсь на это. И, к тому же, они не знают, что у меня есть оружие. Я дважды встречался с охотой и еще с тем человеком, который стрелял мне в спину. И никогда не воспользовался им. Ну что ж, они увидят... Как медленно мы распутываем это! Как лениво работают наши мозги!

— А это легко и логично распутывается лишь в плохих романах,— буркнул обиженный Светилович.— К тому же, мы не сыщики губернской полиции. И слава богу

Рыгор хмуро колупал лозинкою землю.

— Хватит,— сказал он со вздохом.— Надо дейст­вовать. Попляшут они у меня, дурни... И извините — вы все-таки паны, и нам по пути только сейчас,— но, если мы отыщем их, мы, мужики, не только убьем этих мерзавцев, мы сожжем их гнездо, мы сделаем нищими их наследников. А возможно, и наследникам их сделаем каюк.

Светилович засмеялся.

— Мы с Белорецким ве-еликие паны. Как говорится, пан — лозовый жупан, заболонные лапти. А если правду говорить, надо всех таких резать вместе с панятами, так как из панят тоже паны когда-то вырастут.

— Если это только не сонная греза, эта дикая охота,— вдруг недоверчиво воскликнул Рыгор.— Ну, не было, никогда не было человека, который скрыл бы от меня, лучшего охотника, следы. Призраки, призраки и есть.

Мы простились с ним. Я тоже частично был согласен с последними словами Рыгора. Что-то нечелове­ческое было в этой охоте. Этот чудовищный крик — такой не мог вылетать из человеческой груди. Стук копыт, звучавший лишь иногда. Дрыганты, порода, которая исчезла, а если даже и не исчезла, то кто в этой дыре был так богат, чтобы купить их. И потом, как объяснить шаги в коридоре? Они ведь как-то должны быть связаны с дикой охотой короля Стаха. Кто такая эта Голубая Женщина, которая виденьем исчезла в ночи, когда ее двойник (совсем непохожий двойник) мирно спал в комнате? И кому принадлежало то ужасное лицо, смотревшее на меня через окно? Череп мой трещал. Нет, что-то нечеловеческое, преступное, страшное было тут, какая-то смесь чер­товщины с реальным!

Я взглянул на Светиловича, шагавшего рядом со мною, веселого и озорного, как будто эти вопросы для него не существовали. Утро и в самом деле было чудесно: серенький день, но за тучами угадывалось близкое солнце, и каждый желтый листок на деревьях млел, кажется, даже потягивался от наслаждения под теплой не по-осеннему росой. И даже какие-то птицы ласково и задумчиво пели в кустах.

Через поляну далеко под нами виднелось ровное займище, дальше — безграничные просторы корич­невых болот, вересковые пустоши, Болотные Ялины далеко за ними. И все это имело какую-то грустную, не каждому понятную красоту, которая каждому сыну этих унылых мест больно и сладко трогает сердце.

— Видите, осинка выбежала на поле. Красная, за­стыдилась бедная девочка,— растроганным голосом произнес Светилович.

Он стоял над обрывом, даже подавшись вперед. Легкий ветерок развевал его длинные красивые во­лосы. Аскетический рот стал мягким, блуждающая неопределенная улыбка была на нем. Глаза смотрели вдаль, и весь он казался каким-то невесомым, поры­вистым, стремясь в эти бедные, дорогие просторы.

«Вот так и на крест идут такие,— снова подумал я.— Красивую голову под мерзкую грязную секиру...»

И вправду, какая-то жажда жизни и стремление к самопожертвованию были в этом красивом лице, в тонких, предки-поэты сказали бы «лилейных», ру­ках, в стройной красивой шее, твердых карих глазах с длинными ресницами, но с металлическим блеском в глубине.

— Ах, земля моя! — вздохнул он.— Дорогая моя, единственная! Как же ты-то плохо относишься к тем осинкам, которые раньше всех выбегают на поле, на свет. Первой засыплет такую снегом зима, сломает ветер. Не спеши, глупенькая! Куда там! Она не может.

Я положил руку ему на плечо, но быстро снял ее.

Я почувствовал, что он совсем не я, что это сейчас парящий человек, которого нет здесь. И он даже не стыдится высоких слов, которых мужчины обычно избегают.

— Помните, Белорецкий, ваше предисловие к «Белорусским песням, балладам и легендам»? Я помню: «Горько стало белорусскому сердцу моему, когда увидел я забвение наших лучших, золотых наших слов и дел». Прекрасные слова, за них только простят вам все грехи. А что уж говорить, если не только белорусское мое сердце, если человеческое мое сердце болит от забвения нашего и общего, от боли, от бессильный слез несчастных матерей. Нельзя, нельзя так дорогой Белорецкий. Человек добр, а из него делавт скотину. Никто, никто не хочет дать ему возможность быть человеком. Видимо, нельзя просто крикнуть: «Обнимитесь, люди!» И вот идут люди, на дыбу