Замок - Франц Кафка

— Ну, тогда до послезавтра!

14

Упрек Фриды

Оказалось, Хансу было самое время уходить, ибо вскоре учитель в гневе распахнул дверь и, узрев К. и Фриду мирно сидящими за столом, с порога заорал:

— Уж простите великодушно, если помешал! Но скажите, вы когда-нибудь собираетесь начать уборку? У нас педагогический процесс нарушается, мы паримся в тесноте, пока вы тут рассиживаетесь и разлеживаетесь в гимнастическом зале, а чтобы совсем вольготно было, еще и помощников выставили. Извольте встать, да пошевеливайтесь! — Затем, обращаясь непосредственно к К., добавил: — А ты живо отправляйся в трактир «У моста» и принеси мне горячий завтрак.

Хотя выкрикнул он все это с яростью, слова сами по себе были скорее безобидные, даже грубое «ты» звучало, пожалуй, мирно. К. тотчас готов был подчиниться и, только чтобы дать учителю возможность разом уладить все недоразумения, заметил:

— Так ведь я же уволен.

— Уволен или не уволен, а завтрак мне принеси, — бросил учитель.

— Уволен или не уволен — это как раз то, что я и хотел бы знать, — не уступал К.

— Что ты там мелешь? — все больше раздражался учитель. — Ты ведь увольнение не принял.

— И этого достаточно, чтобы его отменить? — спросил К.

— Для меня-то нет, — сказал учитель, — это уж будь уверен, но вот господину старосте, как ни чудно, похоже, достаточно и этого. А теперь марш за завтраком, иначе и вправду вылетишь.

К. вполне таким ответом удовлетворился: значит, учитель тем временем успел переговорить со старостой, а может, и не говорил, просто прикинул, какое у старосты будет мнение, и понял, что оно склоняется в пользу К. Что ж, коли так, К. собрался бежать за завтраком, но уже из прихожей услышал, как учитель зовет его обратно — то ли он этим первым, необычным приказом хотел лишь проверить услужливость К., то ли на него опять нашла охота покуражиться да поглядеть, как К. по первому его слову, точно половой в трактире, очертя голову туда-сюда носиться будет. Со своей стороны К. понимал, что чрезмерной уступчивостью превратит себя в раба, в мальчика для битья, однако до поры до времени решил помыкания учителя потерпеть, ведь хотя и выяснилось, что официального права его уволить у учителя нет, однако устроить из его работы сущий ад он, конечно же, вполне в состоянии. А именно этой работой К. дорожил теперь куда больше прежнего. Разговор с Хансом внушил ему новые, надо признать, маловероятные, если не совершенно беспочвенные, но все равно никак не идущие из головы надежды, рядом с которыми даже его упования на Варнаву почти забылись. Если верить этим надеждам — а не верить он уже не мог, — то ему сейчас все силы надо было на них сосредоточить, ни о чем другом не думать, забыть о еде, жилье, деревенских властях, даже о Фриде позабыть, хотя по сути все только ради Фриды и делалось, ибо в конечном счете все заботы, все радения его были о ней одной или в связи с нею. Вот почему надо попытаться сохранить за собой это место, дававшее Фриде некоторую уверенность, и ввиду такой цели несомненно и без сожалений стоило потерпеть от учителя чуть больше, чем было бы выносимо при иных обстоятельствах. Да и вообще не так уж все страшно, обычная череда мелких и неизбежных житейских неурядиц, ничто в сравнении с целью, к которой К. стремится, — в конце концов, он не за спокойной жизнью, не почета и довольства ради сюда добирался.

С той же готовностью, с какой он только что собирался бежать в трактир, он теперь, подчиняясь новому приказу, кинулся сперва приводить в порядок классную комнату, чтобы сюда могла перебраться учительница со своими учениками. Но сделать все надо было очень быстро, ведь после еще предстояло принести горячий завтрак учителю, который, если верить его словам, изнемогал от голода и жажды. К. заверил, что все будет наилучшим образом исполнено, какое-то время учитель наблюдал, как К., торопясь изо всех сил, убирает постели, расставляет по местам гимнастические снаряды, опрометью подметает пол, а Фрида тем временем моет и отдраивает до блеска учительский стол и подиум. В конце концов усердие обоих, похоже, учителя вполне удовлетворило, и он, бросив напоследок, что дрова для топки сложены за дверью, — очевидно, к сараю он решил К. впредь не подпускать, — ушел к себе в класс, посулив вскоре вернуться и все проверить.

Некоторое время они работали молча, потом Фрида спросила, с чего вдруг К. стал так учителю угождать. Вопрос был скорее участливый и чуть ли не жалостливый, однако при мысли, сколь ничтожно мало достигла Фрида в исполнении своего обещания оградить К. от самодурства и нападок учителя, он в ответ только бросил, что раз взялся за работу школьного смотрителя, то значит, надо ее исполнять. И опять наступило молчание, покуда К., именно благодаря предыдущему разговору, не обратил внимание, что Фрида уже давно — особенно во время всей их беседы с Хансом — погружена в какие-то свои тревожные мысли, и, внеся в класс дрова, напрямик не спросил, что ее так опечалило. Она, медленно подняв глаза, сказала, что вообще-то ничего особенного, просто она все время думает о трактирщице и правоте некоторых ее слов. И лишь когда К. потребовал разъяснений, она после долгих отпирательств ответила подробнее, не отрываясь при этом от работы, но вовсе не от избытка усердия, ибо работа почти не двигалась, а просто чтобы не смотреть К. в глаза. Так вот, она рассказала, как во время беседы К. с Хансом сперва слушала спокойно, но потом некоторые слова К. ее насторожили и она стала прислушиваться к разговору внимательнее, непрестанно находя в словах К. подтверждение кое-каких опасений, которыми она обязана трактирщице, хотя в справедливость ее предостережений прежде никогда поверить бы не посмела. К., рассерженный этими туманными рассуждениями, ничуть не растроганный, а скорее раздраженный слезливым голосом Фриды — прежде всего потому, что в его жизнь опять лезла трактирщица, если не лично, то напоминаниями о себе, собственной-то персоной она пока мало чего сумела добиться, — в сердцах шваркнул на пол охапку дров, которую держал в руках, уселся на поленья и строгим голосом потребовал все разъяснить без околичностей.

— Уже не раз, — начала Фрида, — с самых первых дней трактирщица пыталась заставить меня в тебе усомниться, она, правда, вовсе не утверждала, будто ты врун, напротив, говорила, что ты открыт как ребенок, но натура у тебя настолько отличается от нашей, что, даже когда ты говоришь откровенно, нам приходится себя преодолевать, чтобы тебе поверить, и привычка верить тебе дается нашей сестре только ценой горького опыта, если, конечно, добрая подруга ее вовремя не остережет. Даже она, трактирщица, хотя она-то людей насквозь видит, и то поначалу обмишурилась. Но после последнего разговора с тобой у себя в трактире она — я лишь повторяю ее недобрые слова — все твои фокусы раскусила, ее-то ты больше не проведешь, как ты там ни старайся скрыть, что у тебя на уме. «Да он же и не скрывает ничего!» — это я ей все время твердила, а она мне на это: «Ты попробуй при первом удобном случае просто послушать, что он говорит, только не хлопай ушами, а по-настоящему вслушайся». Она сама только и сделала, что вот этак вслушалась, и насчет меня тотчас уловила примерно следующее: ты со мной затем лишь спутался — она употребила именно это нехорошее, стыдное слово, — что я у тебя на дороге оказалась, ну и приглянулась, конечно, ведь я из себя вроде не страхолюдина, а еще потому, что ты, — сильно, кстати, тут ошибаясь, — всякую буфетчицу за стойкой заранее считаешь легкой добычей любого гостя, которому не лень лапы к ней протянуть. Кроме того, от хозяина «Господского подворья» трактирщица узнала, что тебе в тот вечер неведомо почему приспичило там переночевать, а добиться этого ты, кроме как с моей помощью, не мог. Всего этого мне, дурехе, за глаза хватило, чтобы в ту же ночь сделать тебя своим любовником, однако зачем довольствоваться малым, когда подворачивается нечто большее, и это большее нашлось: оно называется Кламм. Трактирщица и не утверждает, будто ей известно, что именно тебе от Кламма нужно, она утверждает только, что ты к Кламму и прежде, еще до того, как меня встретил, ничуть не менее ретиво рвался. Разница лишь в том, что если прежде ты рвался к нему совершенно безнадежно, то теперь полагаешь, будто нашел во мне верное средство проникнуть к Кламму наверняка, быстро и даже как бы с чувством превосходства. Я прямо от страха обмерла — правда, лишь в первый миг, потом-то вроде бы оказалось, что без причины, — когда ты сегодня вдруг признался: мол, пока меня не знал, ты блуждал тут, как в потемках. Это почти такие же слова, что и трактирщица говорит, она вот тоже сказала, что ты, лишь когда меня встретил, цель свою углядел. А все потому, что ты решил, будто, завоевав меня, возлюбленную Кламма, ты вроде как большую ценность в залог заполучил, за которую тебе теперь причитается крупный выкуп. Вот это единственное и есть, о чем ты с Кламмом переговорить хочешь, а вернее, поторговаться.