Замок - Франц Кафка

— Бедняжки! Бедняжки! — только и сказала Фрида.

— За что я их выгнал? — повторил К. ее вопрос. — Ну непосредственным поводом послужила ты.

— Я? — переспросила Фрида, не отрывая глаз от окна.

— Ты и твое слишком любезное с ними обхождение, — пояснил К. — Это ты прощала им все их безобразия, только смеялась над ними, по головке гладила, вечно жалела, вот и сейчас они у тебя «бедняжки-бедняжки», и, наконец, последний случай, когда ты даже мной готова была поступиться, лишь бы их от порки спасти.

— То-то и оно, — откликнулась Фрида. — Так ведь и я — о том же, это и есть та самая беда, из-за которой я горюю, которая меня к тебе не пускает, хоть я и не знаю большего счастья, чем быть с тобой всегда и всюду, в любую минуту и на веки вечные, а самой то и дело грезится, будто на земле для нашей любви спокойного места нету, ни здесь, в деревне, ни еще где, вот мне и грезится могила, глубокая, тесная, где мы с тобой лежим в обнимку, как тисками стиснутые, лицами друг к дружке прижавшись, и где никто уже нам помешать не сможет. Ну а здесь — да ты посмотри на помощников! Они же не к тебе руки тянут, ко мне!

— Да, — сказал К., — и не я сейчас на них смотрю, а ты.

— Конечно, я, — согласилась Фрида почти со злостью. — Так и я все время о том же; иначе какая мне разница, что они мне прохода не дают, даже если это посланцы Кламма.

— Посланцы Кламма? — переспросил К., пораженный этими слова, ибо мгновенно осознал их само собой разумеющуюся истинность.

— Ну конечно, посланцы Кламма, а кто же еще, — продолжала Фрида, — ну и что, что посланцы, все равно они только молодые балбесы, которых розгами еще учить и учить. А мерзкие какие — чернявые, смуглые, и лицом вроде взрослые, почти студенты, а повадки как у малолетних полудурков. Думаешь, я ничего не вижу? Да мне стыдно смотреть на них! Но в том-то и дело, что смотреть хотя и стыдно, а отвращения у меня к ним нету. Вот я и смотрю, не могу не смотреть. На них сердиться надо, а я смеюсь, не могу не смеяться. Их бить мало, я их по головке глажу. И когда ночью с тобой лежу, не могу спать, все время поверх тебя на них глазею, как один, в одеяло плотно завернувшись, спит, а другой возле печки на коленках стоит, топит, и так меня глазами к ним тянет, что я вся вперед подаюсь, чуть тебя не бужу. И не кошки вовсе я боюсь{17} — что, я кошек не видала, что ли, да и в буфетной, за стойкой, всякого насмотрелась, привыкла вполглаза дремать — так что не кошки я боюсь, а самой себя. И не нужно мне ни кошки, ни крысы, никакой другой твари, я сама от малейшего шороха вскидываюсь. И то боюсь, как бы ты не проснулся, потому что тогда всему конец, а то сама вскакиваю, свечку зажигаю, лишь бы ты проснулся и меня защитил.

— Я ни о чем таком понятия не имел, — сказал К. — Только чувствовал неладное, потому их и прогнал, но теперь-то их нет, может, теперь все будет хорошо.

— Да, наконец-то их нет, — вздохнула Фрида, но в лице ее не было радости, одна мука. — Только вот не знаем мы, кто они такие. Посланцы Кламма, это я про себя, понарошку так их называю, но, может, они и в самом деле его посланцы. Глаза у них вроде простецкие, но с искоркой и почему-то напоминают мне глаза Кламма, да, в этом все дело, из их глаз на меня иногда вроде как Кламм смотрит и всю меня взглядом будто пронзает. И неправда, когда я говорю, что мне на них смотреть стыдно. Это я только хочу, чтобы мне стыдно было. Хоть и понимаю, что где-то еще, ну, в других людях, подобное поведение показалось бы мне глупым, отвратительным, но только не у них, на их дурачества я смотрю с почтением и восторгом. Но если это правда посланцы Кламма — кто волен нас от них освободить и хорошо ли вообще от них освобождаться? Может, наоборот, тебе надо срочно их обратно звать, да еще радоваться, если они согласятся вернуться?

— Ты хочешь, чтобы я их снова впустил? — спросил К.

— Да нет же, нет, — заверила Фрида, — меньше всего я хотела бы этого. Один только их вид, как они сюда ворвутся, как будут рады видеть меня снова, скакать вокруг меня как карапузы, а лапы тянуть как мужики, — да мне всего этого, наверно, просто не вынести. Но, с другой стороны, как подумаю, что ты, если по-прежнему суров с ними будешь, тем самым, быть может, навсегда себе доступ к Кламму перекроешь, так сразу же хочу любой ценой тебя от таких последствий уберечь. И тогда хочу, чтобы ты их впустил. И как можно скорей. А на меня не обращай внимания, подумаешь, эка важность. Буду отбиваться, сколько могу, ну а не устою, значит, так тому и быть, но у меня хоть утешение будет, что это ради тебя.

— Насчет помощников ты только укрепила меня в правильности моего решения, — сказал К. — С моего согласия они никогда больше сюда не войдут. А что я сумел их выставить, лишний раз доказывает, что с ними при случае вполне можно справиться, и, следовательно, никакой особой связи между ними и Кламмом нет. Только вчера вечером я получил от Кламма письмо, из которого ясно видно, что относительно помощников он осведомлен в корне неверно, из чего опять-таки следует заключить, что они ему совершенно безразличны, а будь это не так, он бы позаботился, чтобы ему все о них докладывали в точности. С другой стороны, то, что ты видишь в них Кламма, не доказывает ровным счетом ничего, ибо ты, к сожалению, по-прежнему находишься под влиянием хозяйки-трактирщицы и видишь Кламма повсюду. Ты все еще возлюбленная Кламма, а вовсе не моя жена. Иногда я из-за этого совсем падаю духом, и мне кажется, что я все, все потерял, такое чувство, будто я опять только-только в деревню пришел, но не исполненный надежд, как это было на самом деле, а в уверенности, что меня ждут одни разочарования, и разочарования эти я буду хлебать и хлебать, пока до самого донышка не расхлебаю. Но это только иногда, — добавил К. с улыбкой, увидев, как поникла Фрида от этих его слов, — и доказывает, в сущности, только хорошее, а именно как много ты для меня значишь. Так что если ты предлагаешь мне выбрать между тобою и помощниками, то считай, что помощников уже нет. Да и откуда такая блажь — выбирать между тобою и помощниками? Как бы там ни было, теперь я намерен окончательно от них избавиться. И вообще, кто знает, может, этот наш общий приступ минутной слабости только оттого, что мы еще не завтракали?

— Может быть, — с усталой улыбкой отозвалась Фрида, берясь за кофейную мельницу.

И К. снова взялся за швабру.

13

Ханс

Немного погодя раздался тихий стук в дверь.

— Варнава! — воскликнул К., отбросив швабру и подскакивая к двери.

Фрида, напуганная не столько самим криком, сколько выкрикнутым именем, смотрела на него с ужасом. Старый замок не поддавался — так дрожали у К. руки.

— Открываю, открываю, — приговаривал он, вместо того чтобы спросить, кто стучит.

И оторопел от изумления, когда в широко распахнутую дверь вместо Варнавы вошел маленький мальчик, тот самый, что совсем недавно в классе пытался с ним заговорить. Впрочем, у К. не было никакой охоты об этом вспоминать.

— Что тебе надо? — спросил он. — Уроки в соседнем классе.

— Так я оттуда, — проговорил мальчик, стоя по-военному, руки по швам, и спокойно глядя на К. большими карими глазами.

— Ну, так что тебе надо? Только живее! — поторопил К., слегка наклоняясь к мальчишке, потому что говорил тот очень тихо.

— Могу я помочь тебе? — спросил мальчик.

— Он помочь нам хочет, — сообщил К. Фриде, потом снова повернулся к мальчонке: — Как хоть зовут-то тебя?

— Ханс Брунсвик, — отвечал тот, — ученик четвертого класса, сын Отто Брунсвика, сапожных дел мастера из переулка Мадленгассе.

— Вот как, ты, значит, Брунсвик, — произнес К., но уже приветливее.

Вскоре выяснилось, что кровавые царапины, оставленные учительницей на руке у К. при помощи кошачьей лапы, настолько разволновали Ханса, что он сразу же решил встать на его сторону. И теперь, не убоявшись сурового наказания, самовольно, как дезертир-перебежчик, прошмыгнул сюда из соседнего класса. Причиной всему, видимо, была возбужденная мальчишеская фантазия. Ею же объяснялась и убийственная серьезность, сквозившая в каждом его жесте и слове. Лишь поначалу его сковывала застенчивость, но вскоре, привыкнув к К. и Фриде, он перестал смущаться, а когда его угостили горячим кофе, и вовсе оживился и, окончательно проникнувшись к ним доверием, принялся торопливо и настойчиво их расспрашивать, словно ему не терпится поскорее узнать самое важное, чтобы после уже самостоятельно за К. и Фриду все решить. Было что-то полководческое во всей его повадке, однако при этом настолько детское и невинное, что сама собой возникала охота — наполовину в шутку, наполовину всерьез и от души — ему повиноваться. Как бы там ни было, он сумел полностью сосредоточить на себе все их внимание, работа была позабыта, а завтрак весьма затянулся. Пусть он сидел за партой, а К. на возвышении за учительским столом, да и Фрида на стуле рядом с ним, выглядело все так, будто это он, Ханс, тут учитель, выслушивает и оценивает ответы, и хотя легкая улыбка, игравшая на его мягких губах, вроде бы показывала — да, он понимает, это всего лишь игра, — однако с тем большей серьезностью и даже беззаветностью отдавался он делу во всем прочем, так что, может, это вовсе и не улыбка оживляла его уста, а просто счастье детской увлеченности. Он, кстати, почему-то совсем не сразу признался, что уже видел К. раньше, когда тот заходил в дом к Лаземану. К. страшно этому обрадовался.