Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

И тут он увидел грибы. Бледно-рыжие, неширокой полосой опоясывающие ствол метрах даже не в двух, а в трех, если не выше, над землей. Совсем как тогда. Вон аж куда забрались, хитрецы опята. Захочешь — не снимешь. И нет никого, кто бы плечи подставил. Как это он их сразу не заметил?

— Ну, дед, ты даешь! — только и выдохнул в изумлении.

Запятая

Рабинович Вадим Львович родился в Киеве в 1935 году. Окончил Московский химико-технологический институт им. Менделеева и Литературный институт им. Горького (семинар Ильи Сельвинского). Профессор МГУ. Автор трех поэтических сборников. Живет в Москве.

Синица ока

Очей очарованье.

Я хотел сберечь зеницу ока,

Но, не зная ни одной зеницы,

Раненую птицу взял я нежно,

В носик ей подул и на брюшко.

И она синицей разметалась

В синеве и жарком фиолете,

Превратила левый глаз мой в око,

Правый же оставила как есть.

И осталась жить она при о ке,

А не у реки Оки осталась.

Ей бы щебетать и куролесить

И синичествовать серебром.

Лицезренье на два мирозданья;

Глазом обличаю мир сквозь д ы мы,

А вот оком вижу синь такую —

Веселей синицы молодой...

Длю и длю очей очарованье,

Зайчиками солнца жизнь играю...

При таком крутом астигматизме

Мне вовек очки не подобрать.

 

Под мыслящий тростник Паскаля

Зашумело гуляй-поле.

Эдуард Багрицкий

В гохране вещей, никчёмных заране,

пестро от имен, подлежащих охране:

лесная шишига третичного мезозоя,

секвойя калифорнийская и некая Зоя —

девица средних с небольшим лет,

семилепестковая сирень на счастье,

время покоя, в котором ни зим, ни вёсен, ни лет,

и даже осени нет на случай ненастья.

А ведь мыслил когда-то на лёгкий угад

камышовый тростник и, как все говорят,

на любовь молодой был настроен,

а теперь экспонатом пристроен.

На безлюбье-безлюдье бесстрастно глядит

и обязан, приняв исторический вид,

в инвентарной отсвечивать книге

на манер той третичной шишиги.

Или птичкой тю-вить, или рыбкой уплыть,

кануть в зейские бездны, роман закрутить

с молодою ундинкой и всё позабыть,

или прянуть, как зай, всполошивши лесное,

или просто на волю — во всю свою прыть

(не забыть бы при этом к петличке пришить

о семи лепесточках сирень мезозоя)?

Чтобы время, пространство разбив, как стекло,

разгоняло эоны, как миги...

Но — нет мочи во мне, руки-ноги свело,

и артикулы словно вериги...

Да и как тут слезам моим щек не прожечь,

как наждак, заскорузлых в неволе...

Слышу, слышу сквозь слёз ковылей моих речь

под трезвон трын-травы в гуляй-поле.

 

Революционное

Из великих революций

Я отдам признанье той,

Как типограф Альд Мануций

Мир украсил запятой.

Мир был целый и единый

И настолько был простой,

Что как неразъединимый

Не нуждался в запятой.

Так бы пело и сияло

Слово, круглое совсем,

Если бы не состояло

Из прерывистых фонем.

Словно пульс сердцебиенья,

Непостижного уму,

Как дыханье и как зренье

Вот от этого к тому.

 

И, вначале не переча

Самому себе же, но

В ток членораздельной речи

Камнем бросилось оно.

В Ниагару вырастая,

Взбился о камень ручей...

Так возникла запятая —

Препиналица речей.

Видимо, чтоб оглянуться

И остановиться чтоб,

Взял и выдумал Мануций

Запятую, морща лоб.

 

Царская льгота

Вот что рассказывал старый еврей

(Из кантонистов по деду),

Как в те далекие времена

В царской армии было.

Если русский солдат погибал

(К примеру, Василий Петрович),

Фамилью его за так получал,

К примеру, солдат Рабинович.

Зато сохранялась в списках полка

Русских фамилий наличность.

Правда, утрачивалась слегка

Еврейская идентичность.

Но если еврей-кантонист погибал,

То ФИО его мировое,

Даже и Чичикова не взбодрив,

Немедленно шло на списанье.

Древнее имя еврея того

Стиралось бесследно, бесслёзно

С лица земли. И с лица небес,

И потому беззвёздно.

Зато, если все-таки дуба давал

Титульный русский Петрович,

Фамилью его за так получал

Нетитульный Рабинович.

...Лишь в Красной армии отменена

Была эта царская льгота.

С тех пор в Рабиновичах так и хожу.

…Живите, Василий Петрович!

 

 

 

 

Небесный закройщик

За столом семи морей...

Беру всё небо на хитон,

Все целиком беру,

Ведь нежный этот матерьял

Брать надо целиком.

Рвать на клочки его нельзя,

Косынка, сарафан...

Нешвенно небо: только всё —

Сейчас и про запас

На хилость плеч и мышц моих...

Что без хитона я?!

А вот в хитоне я Гермес,

Финист и Трисмегист.

Где небо веселило всех,

Теперь висит дыра,

На тогу все оно ушло

Во всю мою длину.

Чуть свет — и снова неба синь,

На блейзер подойдет,

Или кровавая заря —

На пурпуровый плащ.

Когда ж сойдет сурьмяный цвет

В серебряную стынь,

Неброский этот двуколор

На палантин пущу.

Остудит пламена мои,

Стреручит он меня,

Вверх обратит мои глаза

И крылья даст взамен

Пространства обживать вокруг,

С рулеткой и мелком

Прикидывать и обшивать

Тот свет на каждый день.

Но каждый день в зефирах тех —

Как праздник без забот,

А праздники у них идут

За будничные дни.

Скроил, как целый москвошвей,

Семи небес задел

И в этот крой за восемь дней

Всех ангелов одел.

Дамба

Оганджанов Илья Александрович родился в 1971 году. Закончил Литературный институт им. А.

М. Горького. Печатался в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Знамя”, “Урал” и др. Живет в Москве.

 

Славный сегодня выдался день. Славный.

Под утро снился мне сон. Будто плывёт по озеру лодка. Заунывно поскрипывают уключины. На вёслах — два старца. Седовласые, с согбенными спинами, как на иконе видел, — Зосима и Савватий, основатели Соловецкого монастыря. На воде — опавшие листья. Но будто не листья это, а старые фотографии из местного музея. Пожухлые, пожелтевшие — фас, профиль. И больше ничего. Только листья-лица покачиваются на волнах, цепляются за вёсла.

Я ещё во сне подумал: может, кто-то из них, пожелтевших, пожухлых, томился в этом бараке, перестроенном теперь под жилой дом? Может, прямо тут, на моём месте, лежал на нарах, смотрел на то же сентябрьское солнце, что по утрам устало освещает комнату, и представлял, как там, в неведомом далёком богзнаетгде, каждому будет сиять его солнце? Шептал: мама, мамочка или Господи, помилуй. Или матерился на чём свет. Или, стиснув зубы, стонал от голода, холода, боли, усталости, унижения — мало ли от чего может стонать лагерник в разыгравшемся воображении благополучного человека. Или каменно молчал, уставясь в одну точку, и взгляд его говорил: только представь себя на моём месте, только представь.