Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

Хворый отвечаить за усех: “Куды ж тут спать? Не спим — думу думаим, как хотять нас порешить, огни кладуть, ножи точють…”

Она ушла.

Походила-походила, опять под дверь: “Спити вы, детки, спити, малыи, аль нет?”

Хворый ей то же поуторил.

“Что ж ето, — думаить, — усе один голос отвечаить? А остальныи-то иде ж? Ну-ка спытаю, узайду…”

Узашла. Братья спять. Обвела их мертвой рукой — оне и преставились.

Я лежу не шевелясь. Жду — что дальше?

— Ты слушаишь? — спрашивает няня.

Еще как слушаю!

— Да-а…

А вутром белая вуточка (мать, значить) кличить детушек, а те молчать.

Полетела она на княжий двор, а там лежать оне белыя, ромно платочки; холодныя, ромно пластбочки.

Закричала она у крик: “Детыньки мои рбодныи!..”

Запричитала.

Князь услыхал.

“Слышь, — говорить, — жана, чтой-то вутка расшумелась?”

А ведьма отвечаить, мол, етто тебе придеелось, быдто у во снях.

“У каких ишшо у во снях? Как придеелось, кады так кричить-убивается? Спыймайте мне, слуги, белую вуточку! Хочу дознаться, об чем она плачить-горюить, зарю не зарюить”.

Ладно.

Ловють ее, ловють. Обловились. А спыймать не могуть. Оне — за ей, а она — порх да порх, порх да порх! Не дается.

Выбежал князь сам. Тут она ямбу на руки и упади.

А как упала, он приказываить: дескать, становься, белая береза, позади, а ты, красная девица, упереди!

Тут и признал князь жану настояшшую, а не обманную.

Чичас узяли сороку, прицапили к ей два наперстка и пустили воды принесть: живой и мертвой. Принесла. Брызнули на деток живящею водицей — оне стрепенулись. Брызнули говорящею — оне заговорили.

И стала у князя семья, как положено быть. Стали жить-поживать, а худое забывать.

Лес уснул. Няня рассказывает. Я засыпаю, и мне чудится, что где-то за лесом едет поезд — добрый-добрый. В окнах за желтыми абажурами горят фонарики, и движется он тихо-тихо, совсем бесшумно, чтобы никого не разбудить, — так неслышно, как будто колеса его обернуты рыхлым мхом; как будто рельсы под ним укрыты сухой соломой…

 

ЛИМОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Акулина Филипповна собирается пить чай. Вначале она обваривает крутым кипятком фаянсовый чайничек в красный горошек. Сливает кипяток. Потом засыпает жменю сухой индейской заварки, обдает плещущей, пузырящейся, добела раскаленной струей. Оставляет — настояться.

Пока настаивается, достает разбегающуюся кверху — кверху! — как луговой колокольчик, звоном отзывающуюся чашку на блюдце, помеченном горсткой ломких трещинок — паучьих морщинок.

Берет литой, как колокол, свекольный рафинад родных приднепровских полей и что-нибудь сладенькое, мягкое, не каляное: по зубам. Пастилу, зефиринку, мармелад. Никогда сухари и сушки.

— У меня зубов нетути, чем хрысть.

— А где они?

— А и хто ж их знаить? Съелись...

На самом деле зубы у Филипповны есть, но мало, а те, что остались, не зубы — зубчики: меленькие-меленькие, стесанные временем, расшатанные частой бескормицей, всем пустодомством войн, выпавших на ее долю. Так что теперь няня и пряник-то не укусит. Ей нужно то, что можно хубами исть.

Чай наливается аккуратно, без брызг.

И вот настает очередь главному действу, превращающему обычное “чайку попить” в целую Лимонную церемонию.

— Чтой-то кисленького страсть как хотца! — говорит няня, вынимая из шкафчика маленький иззелена-желтый лимон-недоспелок, или в ее произношении — чуть в нос — по-хранцуски: лямон.

Этот фрукт у нее в большой чести. Принадлежа к высокому рангу вещей пользительных, он поражает нянино воображение резкой отчетливостью вкуса. Лимон для нее не просто фрукт, а знаменье кислого, как сахар — олицетворенная сласть. Однако помимо уважения, по причине все той же принципиальной едкости его нрава, няня заметно побаивается лимона.

Всегда с опаской ошпарит его, словно смиряя, затем долго примеривается липким жалом ножа к желтой пупырчатой шкурке и не отрезает — нет! — отхватывает плоскую горбушку, веруя в то, что лишь мгновенно отхватив кусок можно укротить строптивый фрукт.

Теперь он лежит перед Филипповной во всей красе, поблескивая отпугивающе-желанными каплями сока, матово отливая рассеченной пополам горько-серебряной косточкой, прельщая шелковистыми прожилками недоспевшей изумрудно-влажной мякоти, напоминая в разрезе колесико с изогнутыми спицами, смещенной осью и тонким ободком солнечной цедры. Лимон лучится на кремовой скатерти, а вокруг него, как планеты, неподвижно кружатся чайничек в красный горошек, сахарница, чашка, рафинадные щипчики, малиновый брус пастилы или половинка зефира, сахарно мерцающая в лимонных лучах.

Няня вдыхает аромат свежего среза и крепко произносит: “А!” — что означает: “Бьет; пробирает; то, что надо!”

Среди русских крестьян встречаются иногда большие эстеты, но их восхищенье красотами Божьих даров обычно уравновешено мыслью о пользительности дара и оттого защищено от преизбыточного наслаждения, от любования как такового. Ни разу в жизни Филипповне не пришло на ум пустить вдоль ниспадающих складок скатерти длинно завивающееся кружево фруктовой пряжи — лимонную кудель, как это любили делать старые фламандские живописцы, или подождать, пока лимон усохнет, скукожится, утратит свою звериную, первобытную сочность, приобретет черты, любезные натюрморту, но чуждые живой природе чаепития.

А потому без всяких смакований толстый ломтик отправляется прямо в чай.

Филипповна отпивает первый глоток.

Хорошо! Но кисло. Надо подсластить.

Гнутыми железными щипчиками с не попадающими друг на друга зубцами няня в кулаке — дабы не разлетелось ни крошечки! — разламывает кусок сахара такой твердый, что его хоть топором руби.

Теперь — сладко.

Начинается питие с прихлебываньем и прихлюпываньем, со словами “Укусно!” или “Чтой-то у меня зехвир зачерствивел? Как же ето я об нем забыла? Уж память не та стала”.

В школу я еще не хожу, времени не считаю. Мне интересно все. Но особенно все веселое, и особенно то веселое, что и не думает меня смешить, а смешно само по себе...

Я сижу за столом напротив няни и, копируя ее чинность, неторопливо дую в блюдце, поставленное на растопыренные пальчики, — гоню чайные волны к другому берегу.

— Прихлебывай, птушенька, прихлебывай, — поощряет Филипповна.

И я кружу губами над блюдцем и дую сильней, как западный ветер Зефир. В панике мчатся от меня по бурым волнам черные чаинки-кораблики, а волны уже перехлестывают через бортик...

— Ну хватить рикошетничать. Вишь — скатерть облил.

— Я — Зефир! — объясняю я причину морского волнения.

— Не путляй, зехвир едять.

Тем временем нянин чай допит. Ложечкой она поддевает ломтик лимона. И тут затевается великая борьба с искушением: макнуть лимон в сахарную крошку или нет? Макнуть или нет? Не макнешь — пользительно, но ужасть как кисло (“Вырви хлаз!..”). Макнешь — слаще, зато не так полезно.

Этот момент самый важный для меня во всей церемонии. Ее финал зависит от того решения, которое примет сейчас Филипповна. Если макнет, то ничего интересного не случится. Лишь бы не макнула! И тогда...

Проглотить ломтик сразу невозможно. Хоть сколько-нибудь, а надо его пожевать. Некоторое время няня жует лимон.

Богатство ее мимики становится несравненным.

Она жмурится, морщится, щурится; строит мины одну кислей другой; отмахивается, точно от нечистой силы; передергиваясь, крутит шеей; выбрасывает кверху руки, как будто зигзагообразный разряд молнии простреливает ее насквозь, кислым током прошивает язык, отнимает дар речи!

Спустя зияющую открытым ртом паузу речь возвращается к несчастной куштевательнице лимонов, начиная с покряхтыванья: “А!”, с междометия: “Ох!”, с проклятия: “Штыб тебе завалило!..”

На глазах у Филипповны слезы.

А я хохочу, и губы ее растягиваются в улыбке:

— И смех и грех! Ешь ты теперь...

Срываю зубами мякоть с цедры и тоже перекашиваюсь от несусветной кислятины.