Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

Подкрепившись, отдохнув, отогревшись, мы снова вышли на лед.

Народу на катке прибавилось. Креслице нашлось только одно — для мамы. А я возобновил уроки катания. Это выглядело как первое чтение: с задержками, с шевелением губами, запинками, ошибками, повторами.

Ноги мои заплетались, точно язык, впервые произносящий слова по складам:

— Ка-ток был пе-пы-по-лон. Лед зво-нбок…

Папа: Не звонбок, а звбонок.

Я: Лед звонок. Ме-бе… (упал, лежу).

Папа: Ни бе ни ме. Вставай. Чего улегся?

Я (вставая): Бе-да ка-кой скольз-кий. Па-па держал ме-ня… Меня. Правильно? Обе-бе-и-ми ру…ру…ру…

Конечно же, обеими руками, но это же надо было “прочесть”, то есть проехать!

Между тем для посторонних черновик, который я выписывал коньками по льду, вообще не поддавался расшифровке. Я оставлял за собой мешанину рисок, штрихов, загогулин, выбоинок и клякс от спотыканий. Однако письмо “гагами” упорно продолжалось, подобно начальному чтению, и “конькобежец”…

па…по-сте-пан… (опять запутался в ногах), нет, по-сте-пен-но, сперва роб-ко, а по-том все уве-рен-ней и уве-рен-ней… о-тор-вав-шись…

…от отцовских рук, стал скользить по кренящимся, морозным, наполненным твердой голубизной зеркалам; по зеркалам, подернутым колючей сахарной пылью, окаймленным темной рамой живых деревьев; по граням, отразившим тени новичков и высоких асов, со свистом рассекавших ледяное пространство; и вот — вырвался на набережную, на вольный простор, сразу обдавший холодным ветром, защипавшим щеки, — на варварскую ширь затертой льдами февральской реки, а папа промчался навстречу, как бы не замечая меня, исчез за поворотом, снова возник, поймал взглядом, устремился за мной; —

…другая зима; —

я, смеясь, юркнул в запутанные аллейки, вечную толчею и неразбериху дорожек, закоулков, переходов, тупичков, развилок — на одной из них мы снова разминулись, — он мелькнул в толпе среди деревьев, скрылся из глаз: где он, где? —

…другая зима; —

а я вынырнул у каруселей, качусь вперед спиной, торможу; перевернулся на ходу, крутанул креслице, и мама закружилась в нем с преувеличенным испугом, смятеньем, восторгом; и все, что когда-то казалось мне таким протяжным и беспомощным, таким медленным и неуклюжим, разрозненно ползущим вкривь и вкось, теперь убыстрилось, выровнялось, схватилось в памяти преображенно, нерасторжимо и прочно, как будто одно неиссякаемое мгновение.

 

БЕЛАЯ УТОЧКА

Каждое воскресенье мы с Филипповной провожали в Москву маму, папу, гостей, если гости приезжали к нам на выходной.

Переполненная электричка, оглушая округу резким, терзающим слух свистом, налетала со стороны Загорска, не более минуты задерживалась у платформы и, злобно лязгая, укатывала по иссеченной стальной колее, а мы оставались одни, как сироты, на потемневших досках настила, пружинивших под ногами и приподнимавшихся на швах вместе с гранеными гвоздями, словно узкие пасти.

Каждый воскресный вечер я жил ожиданием неотвратимой, неминуемо точной, как дорожное расписание, разлуки; видел хвост уходящего поезда; вмиг обезлюдевшую, выщербленную платформу с прилепившимся на краю ошметком синеватого “Беломора”, размыканным по доскам билетным мусором; брел обратным путем к даче — сумеречным, немилым, безнадежно повторяя про себя одно и то же:

— Уехали… Уехали… Уехали…

Дача пуста, черна, безмолвна, разве что в нашей всегда прибранной комнате четко и чисто стучат настенные ходики да мерно — зубец за зубцом — сползает по шестеренке длинная цепочка с повисшей на конце медной гирькой.

Где-то в стороне отчужденно и мрачно тянется клич электровоза; ритмично качаясь, невидимой чередой шумят и шумят груженные ветром вагоны…

— Ну слава Богу, наши скоро дома будуть, — говорит Филипповна, сладко позевывая и расстилая мою кроватку.

— И я в Москву хочу… — позволяю я наконец излиться своему горюшку.

— О-хо-хо, усе хотять у Москву, разгонять тоску, — отзывается няня. — А по мне, и тут хорошо. Чичас ночь, тёмно, а завтрева, глянь, солнушко устанить, погода наладится, гулять пойдем, — утешает она меня.

Но от ее утешений только хуже. Почти всхлипывая, ложусь под одеяло.

— Давай я тебе сказку расскажу, — предлагает Филипповна, подтягивая на ночь гирьку ходиков.

— А какую сказку?

— Антиресную. Про вуточку.

— Про какую уточку?

— Да про белую.

— Расскажи.

Няня укладывается на свой диванчик и в тишине, под тиканье ходиков начинает рассказывать:

— Значить, князь один жанилси, да так, что жану ямбу Бог послал лучче некуды.

— Красивую? — спрашиваю, вздыхая.

— Красавицу! И вумная, и обходительная, и смастоятельная.

Но правду говорять: век обнямшись не просидишь. Приспичило ямбу, князю-то, ехать…

— Куда? В Москву?

— А я почем знаю? Может быть, и у Москву… Однем словом — ехать. Увобче.

Ну, жана у слезы, дескать, на кого ты мине бросаишь; на кого ты мине покидаишь? Как я без тебе жить буду?

— А ты говорила, что она самостоятельная?

— Правильно. Да она ж яво любить…

Вот он ее стал уговаривать: погоди, мол, я скоро назад обратаюсь. Потерьпи маленько. Да из терему не выходи, к чужим людям не прилипляйси, худых речей не слушай — что оне там тебе наговорять.

Жана обешшалась.

Ну вот. Он и уехал, куды ямбу надоть, а та у себе притулилась, смирно сидить, не выглядываить.

— Где сидит? В светлице?

— У светлице али у горнице — усё рамно.

Глядь, женьшина идеть.

— Хорошая?

— Один вид, что хорошая, а на смом деле обманьшица…

“Что, — говорить, — ты, жана, скучаишь? Ай Божий свет не мил? Как ни что, а усё погуляла б — другое дело былбо б… Устрбела бы кого, развеселилась…”

А та и думаить: “И то правда. Похожу-ка по саду — невелик грех”.

А у саду ключ бьеть.

— Какой ключ?

— Ну, навроди родника. С-под земли вода тикёть у возеро.

Ей женьшина-то ета и говорить: “День нонча жа-аркай, ишь как печёть! А водица у ключе холодна, студена… Давай купаться?”

“Нет, не хочу!” — жана-то. А сама думаить: “Ить искупаться большой бяды не будить”.

Скинула сарахван на пясок и у воду — прых!

А обманьшица спапашилась да и шлеп ее по спине: “Плыви, плыви белой вуточкой; гони, гони студену волну!”

Та и обратись у вуточку и поплыви…

В комнате темно. Филипповну я не вижу, только слышу ее голос, и встает перед глазами прохладный ключ, озерцо, а по нему, перебирая лапками, быстро-быстро плывет несчастная белая уточка.

Живых уточек я еще не видел, но однажды на Усачевском рынке мне купили игрушечную — желтую, как свечка. Дома я пустил ее в ванну. Она не тонула. Я подплескивал сзади ладошкой, волна подталкивала уточку, и она потихоньку плыла, но таяла, таяла…

— …а он и не распознал, — слышу я нянин голос и понимаю, что отвлекся, потерял нить сказки.

— Кто не распознал?

— Князь. Еттой ведьмы-обманьшицы не раскусил.

— А он вернулся?

— А то как же? А она яво жаной обратилась, я уж тебе сказывала. Ай прослушал? И сарахван ейный на себе надела. К князю присуседилась: цалуить яво, мялуить — рбоди как радывается.

А он и не распознал.

— А дальше что?

— Что ж дальша?..

Вывела вуточка деток, да не вутят, а ребят. Двух справных, а третьего хворого. Вырастила их, выходила, а оне уж не хотять кылы матери находиться. И узабрались рикошетники на княжий двор.

Ведьма учуяла вуточкиных ребят — сперва накормила их, напоила, спать уклала, а сама огонь развела калиновый, ножи точить каленыи…

Не бойся, усе ладно будить.

— А я и не боюсь, — отвечаю я не вполне уверенно. На самом деле мне страшновато, но подавать виду не хочется.

— Вот заснули два брата, а хворый не спить. Озяб дюже. Лежить у старшого за пазухой — греется.

Ведьма стала под дверью да и спрашиваить: “Спите вы, детки, спите, малыи, аль нет?”

Хворый отвечаить за усех: “Куды ж тут спать? Не спим — думу думаим, как хотять нас порешить, огни кладуть, ножи точють…”