Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

каньки

— Что ж ты коньки через а пишешь, грамотей? — спрашивал папа, машинально заглянув ко мне в тетрадку. — Или не знаешь, как проверить?

— Знаю.

— Какое проверочное слово?

— Каток.

— Сам ты “каток” … Не каток, а конь. Кони. Два конька. Значит, как надо написать?

— Значит, надо коньки.

— Исправь.

И здесь же, на промокашке, я делал “работу над ошибками”, прилежно вытягивая освещенную папиным авторитетом и вниманием ко мне строчку:

коньки — коньки — коньки — коньки…

У меня была такая примета: если мне чего-то ужасно хотелось, я убеждал себя, что это никогда не произойдет.

— Нет, нет, нет! — твердил я про себя как заклятье, и тогда желание сбывалось.

— Никогда мне не подарят коньки, ни за что! Не будет тебе никаких коньков! — повторял я то шепотом, то безмолвно, чтобы никто не услыхал, ведь свою мечту я хранил в тайне, и мне казалось, что никто о ней не догадывается.

Между тем настал праздник заметный — мой день рождения. Обычно подарки имениннику клали на стул возле кушетки поздно вечером, когда я засыпал. В то утро, проснувшись и еще не раскрывая глаз, я последний раз произнес магическое заклятье, призывая родителей внять моим мольбам и ни за что на свете не дарить мне… все, что угодно, любой подарок, только не…

На стуле рядом с вязаными варежками лежали новенькие “гаги”.

Выходить с “гагами” в сквер было, по папиным словам, “не серьезно”. Учиться кататься следовало на катке. У папы коньки были, у мамы тоже, правда, держаться на них мама не умела.

— Вот вместе и поучитесь, — сказал папа. — А то можем и Филипповну с собой прихватить…

— У мене коньков ничуть нетути, — ответила няня, улыбаясь. — Куды ж без коньков?

— Ничего. Там напрокат дадут.

— Как ето — “напрокат”?

— Прокатиться.

— Ишь чего придумали: напрокат! Да я по протувару-то хожу качаюсь, как бы не осклизнуться, а тут — “напрокат”…

— А на какой каток мы поедем? — спросил я.

— Давайте в Парк культуры? — предложил папа.

— Имени Горького?!

— На каток для начинающих.

Однако в Парк культуры мы не поехали. Мы туда пошли.

Вечером в ближайшую субботу втроем, с тремя парами “гаг” мы завернули направо на набережную и, шагая вдоль реки, миновали игрушечный аккуратно-низенький особнячок монгольского посольства; французскую военную миссию; длинный цементный завод, зимой и летом припорошенный белесой пылью; остроугольный “American House” ...Поднялись на Крымский, украшенный висячими опорами мост, откуда виден был весь парк — иллюминированный, веселый, клубящийся в прожекторах морозным воздухом, заставляющий волноваться отдаленными наплывами музыки, — тот самый парк, не попасть в который я “мечтал” так же страстно, как и не получить в подарок коньки!

У входа работала точильная мастерская. Лохматый точильщик в прожженном фартуке зажал кургузыми пальцами мои драгоценные конечки и, пританцовывая перед бешено вертящимся камнем, как шаман, осбыпал их искрами радужно расцветшей крошащейся стали!

— Бр-ритвы, а не “гаги”, — одобрил папа, осторожно коснувшись кромок большим пальцем.

Мы шли по заснеженным дорожкам парка, пересекали ледяные аллеи, лавируя между катающейся публикой.

Из-за спины вышныривали мальчишки.

Крест-накрест взявшись за руки, в горделивом молчании, в пятнистых фуфайках, как два жирафа, мимо нас проплывала какая-то высокая пара.

Черными торпедами мощно пронзали воздух спецы на “ножах”.

Мама вздрагивала:

— Ой… Как я их боюсь!.. Они тут так вжикают.

На отдельном катке за крупной сеткой тренировались подтянутые, четкие фигуристы, выделывали свои пируэты (прыжки, “ласточки”, “пистолетики”) с такой раскованностью, что робость: “Как я стану на лед?” — совершенно улетучилась. “Так и встану. Легко и просто”.

Каток для начинающих, тоже огороженный, приветствовал нас “Вальсом цветов” Чайковского и принял в объятия жарко натопленной раздевалки с деревянными дощатыми полами. Мы “приземлились” на пустую скамью. Зашнуровав три пары “гаг” — мою, мамину и свою, — папа заметно утомился и поскучнел, но не расхотел кататься.

С некоторым усилием я поднялся на ноги и почувствовал себя довольно неустойчиво. Меня покачивало, точно Филипповну на протуваре. Я неловко переступал по мягкому полу, держась за спинку скамейки.

Не без труда папа вывел нас с мамой на лед, который начинался сразу от порога раздевалки. Ощутив под ногами ускользающую бездну, мы вцепились в папины рукава с двух сторон: неизвестно, кто сильней. Дергаясь и спотыкаясь, то нелепо выворачиваясь на сторону, то схлопываясь, как клоуны, мы доковыляли до первого попавшегося сугроба на краю катка, куда и были поставлены нашим ведомым, точней, водружены им наподобие памятника спортивной славы. В снегу я вновь приобрел относительную устойчивость и огляделся.

Каток был великолепен. Идеально залитый лед переливался, отсверкивал цветными огоньками, синел, как затвердевший кусок южного неба, был лишь слегка расцарапан стрелками коньков. Оживленный хоровод нарядно скользил по кругу теперь уже под мелодию “Венского вальса”. Кто умел держаться на коньках, держался, качаемый крыльями Штрауса; кто не умел, сидел в креслице на высоких полозьях, и его катали: приятно, протяжно, с легким ветерком.

— Я хочу в креслице, — сказала мама.

— И я тоже…

Папа пригнал два незанятых кресла, чтобы — ну совсем другое дело! — мы начали наконец кататься.

Маму такой способ обучения устраивал вполне. А мне удовольствие все-таки подпорчивала мысль о том, что пересесть с лежачих санок в санки-кресло еще не фокус, а вот как бы на ноги встать?.. Впрочем, такая возможность представилась очень скоро.

Немножко нас побаловав, папа отказался от роли добровольного рикши, предложил нам самим катать креслица и умчался по кругу.

Катать “пустое”, может быть, и лучше, чем вообще остаться без опоры, но хуже, чем восседать на гладких реечках подвижного трона. Мы с мамой поторкались-поторкались взад-вперед, ненароком переча общему движению, попробовали повозить друг дружку и даже рискнули проехаться, взявшись за руки, отчего, описав выразительную загогулину, благополучно зарулили в сугроб.

Папа подкатил, шикарно тормознул, взбив из-под конька фонтанчик ледяной пыли, и сказал мне:

— Ну давай руку, поучу.

И я стал учиться.

Ноги мои то расползались, как чужие, то заплетались так, словно я перепутал ботинки: обул левую “гагу” на правую ногу. Я шлепнулся раз… другой… пятый… Репертуар известных фигурных пируэтов пополнили мои авторские па типа: “рыбкой по льду”, “на карачках”, “остановка в человека”. Мама в креслице волновалась за меня. Коленки мои стали дрожать, ступни подворачиваться, и я застонал:

— Не могу больше. Ноги устали.

— А ты через “не могу”, — настаивал отец.

— Не хочу через “не могу”.

— А ты через “не хочу через не могу”.

— Не буду!

И папа сжалился:

— Ну, тогда хватит. Пошли в буфет. Кофе пить.

Он подвез нас к раздевалке, и по неожиданно вязким, совсем не скользким доскам мы, стуча коньками, добрались до буфета.

Боже! Каким восхитительным нектаром показался мне горячий, коричнево-серый брандахлыст, подслащенный и забеленный сгущенным молоком! Как впечатлил толстый граненый стакан с паучьей трещинкой на донышке — благородный сосуд, хранивший в себе эдемский дар под именем “кофе слабое”! Как изумил промасленный, густо нашпигованный изюмом клеклый кекс, впечатавшийся в сырую вощеную бумажку! С каким наслаждением вытянулся я в тепле на неподвижно жесткой скамейке и прикрыл глаза, прислушиваясь к возбужденному гулу голосов!

Подкрепившись, отдохнув, отогревшись, мы снова вышли на лед.

Народу на катке прибавилось. Креслице нашлось только одно — для мамы. А я возобновил уроки катания. Это выглядело как первое чтение: с задержками, с шевелением губами, запинками, ошибками, повторами.